— Это в твоем-то возрасте? Да у тебя вся жизнь впереди!

— В том-то и дело, мистер Брухим, что усталость не зависит от возраста. — Парвиз чувствует, что силы его иссякли. Голову трудно держать, плечи ломит. Уж не вино ли так подействовало на него? Парвиз вспоминает ту встречу с Рохл, и у него щемит сердце. Как она поглядела на него, когда он ее поцеловал: сначала с восторгом, затем со стыдом. И тут он понимает: ему не по себе не только оттого, что он смутил Рохл, а еще и оттого, что в глубине души у него живет уверенность — теперь его молитвы потеряют силу и отец не вернется… Ведь именно Рохл олицетворяла для него связь с Богом.

Мистер Брухим вытирает губы, включает магнитофон, ставит кассету с классической персидской музыкой.

— Певец этой группы — мой двоюродный брат, — говорит он. — В прошлом году его убили. — Он приглушает свет, откидывается на спинку дивана, курит гашиш, его глаза увлажняются.

Парвиз сидит в освещенном лунным светом углу, слушает, как под аккомпанемент тростниковой флейты и ситара брат глубоким, хорошо поставленным голосом поет газели. Время от времени он посматривает на фотографию Марджан — завидует ее беззаботности, ее легкости. Как ей, его ровеснице, удалось полюбить эту новую жизнь? Неужели она не скучает по дому, по родной улице, по своим друзьям? Парвиз сидит в наводящей тоску квартирке, слушает голос казненного певца, и, бог знает почему, вспоминает, как летом в темные ночи они выносили матрасы на террасу и спали под мириадами звезд. Или как во время каникул он уходил с соседскими мальчишками к морю, и они до рассвета сидели на берегу у костра, жарили кебабы, пели. Чем это заменить, как забыть? Музыка смолкает, и Парвиз чувствует, что голова у него раскалывается. Он прощается и уходит.

Поздно ночью, когда Парвизу снится, что их с Залманом лодка села на мель где-то у Владивостока, его будит телефонный звонок, от звука которого он уже отвык. Толком не проснувшись, он снимает трубку и слышит надтреснутый голос — голос отца. Парвиз-джан, ты меня слышишь? — все повторяют на том конце.

— Баба-джан, это ты? Слышу, слышу!

— Я уезжал по делам и только что вернулся. Решил дать тебе знать.

— Правда? Трудная была поездка?

— Ну, как сказать… — Разговор прерывается, сквозь помехи доносятся обрывки фраз: —… Я вернулся… но знаешь…

— Отлично! Просто здорово!

— А как ты? Не болеешь?

— Нет, пап, все в порядке.

— Я тебя не разбудил?

— Нет, я не спал.

— Иди, иди, поспи. Просто я… Ну, будь здоров, Парвиз, сынок.

— И ты, пап, тоже.

Он все не вешает трубку, но вскоре короткие гудки сменяются длинными, и автоответчик призывает повесить трубку.

— Вот это здорово! — повторяет Парвиз.

Он сидит в темноте, с телефоном на коленях. Голос у отца дряхлый, расслабленный — казалось, ему трудно говорить. Отец стареет, думает Парвиз, а я все еще мальчишка. И кому теперь о ком заботиться?

Он лежит без сна, глядит на красную лампу на столе: по ее абажуру плывут полумесяцы, похожие на бледные кровяные тельца.

— Отец жив, — повторяет он в темноте и сам себе не верит.

Ему хочется поделиться своей радостью, но Залман и Рохл сейчас в больнице, а разбудить кого-то, кроме них, в два часа ночи он не решается. Можно было бы позвонить мистеру Брухиму, но у того наверняка раскалывается голова от вина и гашиша.

Нетронутым в конторе остался только стол. Повсюду разбросаны папки, календарь все еще открыт на дне ареста, намеченные на тот день встречи так и не состоялись. Даже стаканчик с чаем, поросший зеленоватой плесенью, стоит там, где стоял. Остальное — мебель, оборудование, камни — исчезло.

Но обобрать его до нитки им не удалось. Слава Богу, вдоль берегов женевской Роны полно банков, и он все эти годы предусмотрительно переводил в них деньги, по опыту предков зная: еврей не должен хранить все яйца в одной корзине, даже если корзина — его любимая родина. К тому же кое-какие камни он хранил в банковском сейфе, к счастью, банкиру хватило ума промолчать о них, когда стражи исламской революции забрали сбережения Исаака. В уме он составляет опись камней: два изумруда из Колумбии, дюжина рубинов из Индии, пять сапфиров из Бирмы, пять алмазов из Южной Африки, из одного — чистейшего, совершенного — он намеревался создать свое лучшее произведение.

Он сидит на пустой коробке, брюки ему так велики, что собираются на поясе складками. Он обзвонил шестнадцать работников, но только Фархад, лучший его камнерез, согласился прийти. Он и сам не понимает, зачем попросил Фархада прийти: резать-то нечего. Он поднимает трубку — из всех телефонов остался один, у него на столе, но кому еще позвонить, он не знает. И вешает трубку. Над головой слышатся шаги. Он решает, что ему чудится, будто наверху бегает сынок Мохсена. Но вот снова слышатся шаги, и теперь скрипит еще и дверца кладовки, которую он давно уже собирался смазать. Он идет по пустым коридорам, поднимается наверх и видит Мортазу — тот сидит на полу, копается в ворохе бумаг.

— Я вижу, ты, Мортаза, все работаешь — ни дня не пропустил.

— Амин-ага! Вас освободили!

— Да. Видно, ты на это не рассчитывал. Странно, что мать тебе об этом не сказала.

— Я давно уже с ней не разговаривал. — Вытянутое лицо Мортазы заросло бородой, глаза так и бегают по комнате. — Я, между прочим, не сомневался, что вас выпустят. И всем об этом твердил, только никто меня не хотел слушать, ну да вы сами понимаете, как оно бывает.

— Понимаю. А сейчас-то что ты тут делаешь?

— Сейчас? Выясняю, что у вас забрали, Амин-ага. Составляю опись для вас.

— Мортаза, за кого ты меня принимаешь? Мне известно, что ты творил. Жена мне все рассказала. Ты — вор.

— Это я-то вор? Да как вы можете такое говорить, Амин-ага!

— Тогда покажи свой пресловутый список.

— Да я только начал его составлять, — бормочет Мортаза.

— Знаешь, я устал. У меня нет сил на подобные игры. Что ты стащил, то твое. И мы оба это понимаем. Никакой суд мне не поможет. Но хотя бы имей совесть посмотреть мне в глаза и признаться, что ты вор.

— На вашем месте, Амин-ага, я бы сменил тон, — говорит Мортаза. Он встает, вытаскивает из кармана сигарету, нарочито небрежно закуривает. — Видите ли, — он выпускает дым и надвигается на Исаака, — у меня в кармане лежит бумага, из-за которой вам не поздоровится.

— Что еще за бумага?

— Прошлое возвращается, и кто знает, чем это нам грозит. Верно, Амин-ага?

— Что за бумага? — наступает на Мортазу Исаак. От наглых угроз Мортазы ему не по себе. Неужели этот мелкий мошенник может отправить его обратно за решетку?

Мортаза вынимает из кармана мятый, пожелтевший листок, разворачивает его.

— «Продажа одного рубина и бриллиантовой подвески супруге шаха и…» — читает он. Глядит на Исаака и издевательски продолжает: — А не прочесть ли адресованное вам письмо ее величества? Вот, пожалуйста: «Господин Амин, благодарю Вас за замечательную работу. Иран может гордиться такими мастерами, как Вы. У Вас настоящий талант, и я уверена, что в Ваших изделиях многие женщины почувствуют себя… шахинями».

Подвеска для жены шаха была одной из первых его работ. Он тогда был молодой и самоуверенный. Проучившись два года у ювелира в Париже, он вернулся в Тегеран, заперся на пять месяцев в своей темной мастерской и гранил, шлифовал камни, выкладывал их так, чтобы подвеска напоминала китайскую пагоду. Подвеска, на его взгляд, так ему удалась, что он отвез ее в шахский дворец, сопроводив запиской: «Вниманию Ее Величества». И на следующий же день к нему пришел строгого вида невысокий человек в черном костюме и темных очках и вручил конверт с долларами, а также написанное от руки письмо шахини. Сколько лет прошло с тех пор. Но то время, когда он, постигая в своей тегеранской мастерской тайны ювелирного дела, создал пленивший шахиню рубиновый убор, сохранилось в его памяти как самое счастливое в его жизни.