— Знаешь, я, пожалуй, позвоню маме — попрошу заехать за мной, — как бы между прочим говорит Ширин подруге. — Что-то мне нездоровится.

Лейла разгибается, она раскраснелась.

— Вот как? Может, тебя проводить?

— Нет-нет. У тебя и так полно дел.

— Ну, тогда до завтра.

В ожидании мамы Ширин вытаскивает папку из-под пальто и сует в портфель. Мама Лейлы приносит Ширин стакан розовой воды.

— Присядь, Ширин-джан. Вот, выпей. У тебя, случаем, не температура — все лицо горит! — Она щупает лоб Ширин. — И вправду горячий…

Ширин подносит стакан ко рту. Руки ее едва заметно дрожат — она боится выронить стакан. А что, если мама Лейлы и под одеждой разглядит, как бьется у нее сердце? Вдруг она что-то заподозрит?

— Бедняжка, — говорит Фариде-ханом. — Тебе в самом деле нездоровится…

Заслышав сигнал маминой машины, Ширин отставляет стакан и тянется за портфелем, но Фариде-ханом опережает ее.

— Я понесу твой портфель, Ширин-джан, — говорит она.

На улице мамы здороваются.

— Спасибо вам, Фариде-ханом, — благодарит мама. — Извините, что Ширин обеспокоила вас…

— Что вы, Амин-ханом! Ничего подобного!

Фариде-ханом кладет портфель на заднее сиденье. Выпрямляясь, она оказывается лицом к лицу с матерью Ширин — похоже, она не знает, куда девать руки: трет их, опускает и, наконец, сует в карманы юбки. Видно, ей не по себе, она вроде бы в чем-то извиняется — Ширин уже случалось видеть, что люди вели себя так с ее матерью.

— Ширин-джан, что это ты, заболеваешь? — спрашивает мама уже в машине. — Сейчас приедем домой, приготовлю тебе вкусный супчик.

Дома, уже у себя в комнате, Ширин достает из портфеля папку. Али Реза Расти, 42 года. Профессия: профессор, доктор философии. Обвинение: пропаганда недостойного образа жизни. Ширин прячет папку в нижний ящик стола, засовывает под старые тетради. Вдруг это поможет Али Реза Расти избежать участи ее отца?

Раз в неделю заключенных на час выводят из камер. Сегодня Исаак сидит возле тюремной мечети вместе с Мехди, Рамином и еще кое с кем из заключенных: среди них Хамид, генерал, служивший в шахской армии; Реза, молодой революционер — он участвовал в захвате американских заложников, а в тюрьму, по всей видимости, попал за то, что помогал своему отцу, шахскому министру, бежать из страны; старик Мухаммад, про которого никто ничего толком не знает, кроме того, что в женском блоке сидят три его дочери — одна как коммунистка, другая как прелюбодейка, а третья как их сестра.

— Чудо что за день! — восклицает старик. — Воздух такой чистый, что можно различить запах жасмина.

— Ну и богатое у вас воображение, Мухаммад-ага, — говорит Реза. — Я так ничего, кроме вони от ног Мехди, не чувствую. — И, оборачиваясь к Мехди, говорит: — Требуй, чтобы тебя лечили, не то останешься с культями. Глянь, большой палец уже чернеет.

Мехди вытягивает ногу, рассматривает забинтованную ступню и пожимает плечами.

— Погоди, Реза-ага, настанет и твой черед, — говорит Хамид.

Исаак слышит в его словах не так предупреждение, как укор. Хамида уже не раз водили на допрос и каждый раз били по пяткам. Его распухшие ноги выпирают из коричневых пластиковых тапочек, на них больно смотреть.

— Да мне вообще здесь делать нечего, — огрызается Реза. — Все знают, что меня арестовали по ошибке.

— Никакой ошибки нет, и посадили нас с тобой по одной причине, — невозмутимо говорит Хамид. — И твой отец, и я верой и правдой служили шаху, так или не так? Все мы знаем, что ты помог отцу бежать.

— Чепуха! Мы с отцом к тому времени давно прекратили разговаривать.

К ним приближается охранник, наставляет на них винтовку:

— А ну молчать! — орет он.

Все замолкают. Исаак притрагивается к ожогам от сигарет на груди и лице, время от времени раны дают о себе знать. Голубь, хлопая крыльями, опускается неподалеку от них. Тычет клювом в землю, но ничего не находит и взмывает в небо.

— Я слышал, Фариборзу передали блок «Мальборо», — говорит Рамин. — К нему недавно приходила жена. Фариборз продает их по пятьдесят туманов.

— За сигарету? — спрашивает Мехди.

— Ну да.

Цена неслыханная, и Исаак усмехается: тюремная торговля озадачивает его. Но до сих пор он не знал, что членам семьи дают свидания, и это озадачивает его еще больше.

— А что, здесь разрешают свидания с родственниками? — спрашивает он.

— Разрешают? — говорит Хамид. — Кому удастся подкупить охранников, тот может проникнуть за ворота. Вот и все разрешение.

— Почему это вас так интересует, Амин-ага? — спрашивает Реза. — Уж не собираетесь ли вы делать дела из тюремной камеры?

Исаак смотрит поверх голов собеседников — на линию горизонта, виднеющуюся за тучами пыли. И ничего не отвечает.

— А знаете, в чем ваша беда? — не унимается Реза. — Вы ни во что не верите, у вас нет убеждений. Вам бы только покупать итальянские туфли, часы с наворотами да приморские виллы, больше вам ничего не надо. «Плевать мне, какой режим, лишь бы он не мешал делать деньги!» Так или не так, а, Амин-ага? Ведь вас больше ничего не интересует!

Исаак чувствует, что все уставились на него. Его бросает в жар. Он понимает: в чем-то Реза прав — у него, Исаака, действительно нет убеждений, по крайней мере, таких убеждений, как у Резы. Конечно, он часами может говорить о политике, что зачастую и случалось, когда друзья собирались у него в гостиной, потягивали виски со льдом, закусывали свежеподжаренными фисташками, засиживаясь далеко за полночь. Но Реза и ему подобные за свои убеждения готовы жизнь отдать, а вот он, Исаак, на такое не способен.

— Ну и что? — Исаак отвечает не сразу. — Что плохого в том, что я хочу жить хорошо? Что плохого в том, что мне нравятся туфли ручной работы, костюм на заказ, прогулки с женой и детьми вдоль моря? Это что, преступление? Знаете, Реза-ага, в чем я убежден? В том, что жизнь дана для того, чтобы радоваться ей. И не надо смотреть на меня так зло, я не виноват, что ваши надежды не оправдались.

Все замолчали. Исааку вспомнились строки Хафиза, он запомнил их давно, еще студентом в Ширазе. И без всяких предварений он читает: «Спасибо тем, с кем ночь была нежна…»

Старик светлеет лицом: стихотворение ему знакомо. Он подхватывает: «Вот дивный дар — на сердце тишина…»

Другие улыбаются, читают отдельные строки — кто что помнит. «О, как светло на сердце лунной ночью / Когда травинка каждая видна»[22].

Заканчивают они на подъеме, особо выделяя последние слова «светло на сердце». С минуту все молчат, затем разражаются нервным смехом. Даже Реза — он к поклонникам Хафиза не присоединился — как-то странно кривит рот, и Исааку кажется, он улыбается.

В камере Исаак думает о Резе и тысячах других революционеров — мужчинах и женщинах, считавших себя частью чего-то большего, чем их будничная жизнь, думавших, что они в силах изменить ход истории. А в результате короны сменили на тюрбаны, только и всего.

Он вспоминает день, когда шах покинул страну, холодный январский день почти два года назад, когда повсюду ликовали толпы народа, водители сигналили фарами, гудели, кондитеры раздавали сласти, таксисты предлагали подвезти за так, чужие люди обнимались, а девушки танцевали. Он стоял на крыше своего дома, смотрел на город: поверх бельевых веревок, раскачивающихся на ледяном ветру, доносились звуки радио- и телепередач, женщина у окна напротив срезала кожуру с яблок, старик на углу, опершись о трость, озирался, не веря глазам своим, уличный торговец раздавал прохожим печеную кукурузу, соседский садовник хлопал в ладоши и улыбался во весь щербатый рот.

— Шах рафт, шах рафт! — Шаха нет! — радовалась толпа.

В тот вечер он смотрел в новостях, как уезжал шах. Исхудавший, изъеденный раком, он стоял в аэропорту, рядом его жена — оба натянуто улыбались.