— Аллаху Акбар! — говорит Аббас. — Благодарю тебя, Господь, ты вернул нам Амина-ага! Долгих ему лет жизни! — Садовник платком вытирает капельки пота над верхней губой, из рукава его куртки продолжением руки свисает нож.

Сад пропитывается запахом крови. Ширин утыкается носом в рукав блузки и отходит в сторону, Аббас тем временем поливает землю из шланга. Вечереет, один за другим загораются уличные фонари, отбрасывая мрачный свет на мертвого барашка. Собака ошалело носится взад-вперед по ступеням крыльца.

Ширин задается вопросом: почему люди выражают благодарность Господу кровью? Сколько она себя помнит, Хабибе и Аббас, которым не по средствам купить целого барашка, иногда просили папу с мамой принести барашка в жертву за них, чтобы отблагодарить Господа, как предписывает их вера. Родители шли им навстречу, но смотреть, как режут барашка, мама отказывалась, да и Ширин не позволяла. Но сегодня мама смотрела — не отвернулась, не проронила ни слова.

Хабибе возвращается на кухню, и уже через полчаса Аббас вносит блюдо с крупными кусками ребер, седла, ног, кишок.

— Вы только гляньте, какое мясо! — говорит Хабибе.

— Господь, прими нашу благодарность, — произносит Аббас. — Остальное, Фарназ-ханом, я завернул и унес в холодильник.

— Спасибо, Аббас. Вы с Хабибе возьмите себе — отнесете семье. Оделим и соседей. Иншалла, Господь примет наше подношение.

Свет гаснет, город погружается во тьму. Мерно гудящий холодильник внезапно затихает. Только на плите под кастрюлями подрагивают голубые язычки пламени.

— Бомбежка! — говорит Хабибе. — Иракцы снова бомбят!

— А может, это электричество отключили, — говорит Аббас. — Иначе уже выли бы сирены.

Они ищут свечи, как вдруг на пороге возникает фигура со свечой в руке. Это отец, свеча освещает снизу его выделяющуюся во тьме седую бороду. Аббас — он и не знает, как переменился Исаак, — ахает, шепчет: «Бисмилла — во имя Аллаха!»

— Здравствуй, Аббас-ага, — говорит отец. Напугал я тебя…

— Амин-ага! Да нет, просто я… — Аббас подходит к отцу, жмет руку. — Добро пожаловать домой! Мы только что зарезали барашка в честь вашего возвращения. Пусть у вас впереди будут только хорошие дни.

Глядя на отца при свече, Ширин вспоминает картину Рембрандта — старого еврея в кресле — ее репродукция долгие годы висела у отца над столом. Глядя на старика-еврея, написанного в коричневых тонах — сколько у них оттенков, на его исхудавшие руки, потухшие глаза, Ширин однажды спросила:

— Баба, эта картина такая грустная. Почему ты ее не снимешь?

— Однажды, — сказал он, — ты поймешь почему. И тогда поймешь, почему она прекрасна.

Отец подходит к ней, целует в лоб.

— Ширин, дочка моя, — говорит он, — я уж и не надеялся тебя увидеть.

Какие шершавые у него губы. Ширин сидит не двигаясь — дает поцеловать себя. Потом обхватывает отца, прижимается к нему, но, упершись щекой в торчащие ребра, разжимает руки. Потупляет глаза и видит, как изранены его ноги.

— Как вам спалось, Амин-ага? — говорит Хабибе.

— Хорошо. Но когда погас свет, мне померещилось, что я в тюрьме.

— Я им говорю, что иракцы вот-вот начнут нас бомбить, а они не верят.

Исаак выдвигает стул, тяжело опускается на него.

— Ну и пусть бомбят, — улыбается он. — Тут мы ничего поделать не можем.

— Уж если и погибнуть, — ворчит Хабибе, — так хотя бы не на пустой желудок. — Она задергивает занавески, достает большие белые свечи.

— А эти-то зачем? — спрашивает мама. — Хватит и тех.

— Те догорели в прошлое затемнение. А эти чем плохи?

— Вообще-то их зажигают, когда поминают умерших.

— Как знать, ханом-джан, вдруг иракские бомбы угодят в нас, так что какие свечи и зажигать, если не эти.

Они втроем сидят за столом, то и дело улыбаясь, передают друг другу хлеб, салат, соль. Ширин пытается найти тему для разговора, но на ум ничего не приходит. Мама с папой тоже молчат. Как там, в тюрьме? — хочется ей спросить. Ты был в камере один или нет? С тобой плохо обращались? Что у тебя с ногами?

— Баба, ты рад, что вернулся? — наконец говорит она.

Исаак разламывает кусок хлеба.

— Очень.

Тогда почему ты так похудел, почему такой печальный, такой… старый? Вот теперь она поняла, чем хороша та картина.

К концу ужина одни свечи горят все так же ровно, у других пламя колеблется. Как-то мама сказала, что, если язычки пламени мечутся, значит, душа того, кого поминают, не знала мира здесь и не обрела его и после смерти. Ширин гадает: чья это душа? Господина Политика? Его жены Хомы? А может, папиных сокамерников? Достанет ли свеч на всех, кто не обрел мира в душе?

Рохл рывком распахивает дверь, она раскраснелась, едва переводит дух.

— У мамы отошли воды. Близнецы вот-вот родятся.

Залман барабанит по прилавку крепкими, веснушчатыми руками.

— А штик нахес — великая радость! — Он оборачивается к Парвизу:

— Сынок, будь добр, запри мастерскую сам. Сегодня я вряд ли вернусь.

— Конечно. Удачи вам!

Он смотрит, как Мендельсон выбегает на улицу, солнце светит неярко — день близится к концу. После той прогулки в Центральном парке Парвизу лишь один раз удалось побыть с Рохл наедине. Он поздно возвращался с занятий и увидел, как она запихивает в мусорные баки огромные мешки. Он предложил помочь, она не отказалась.

— Вам впору обзаводиться собственной свалкой, — пошутил он.

Но она не засмеялась. А объяснила так, будто оправдывалась, что родители на время приютили трех эмиссаров с семьями.

Шел снег, было морозно, тихо. Он подумал: раз в доме полно гостей, отсутствия Рохл никто не за метит.

— Давай прогуляемся? — предложил он.

Она поглядела по сторонам, обдумывая его предложение, хотела было отказаться под тем предлогом, что она без пальто, но Парвиз поспешил набросить ей на плечи свое.

Они шли по свежему, приглушавшему все звуки снегу. Тишина действовала на него умиротворяюще. Она время от времени посматривала на часы, то и дело оглядывалась, но назад не поворачивала. Чувство вины не давало ему покоя, но он заглушал его: давно ему не было так хорошо. У дома с колокольчиками она в нерешительности остановилась.

— Пойдем же! — Он протянул ей руку.

К его удивлению, она не отпрянула. А его от прикосновения ее руки потянуло к ней. Вот уж никогда бы не подумал, что одно прикосновение может так взволновать.

Пустынная улица побелела на глазах. Все вокруг затянул туман. Фонари освещали путь; посмотрев на лицо Рохл в туманно-золотистом ореоле, он наклонился к ней и поцеловал. Ее укоризненно стиснутые губы разжались.

Но она тут же заспешила домой, едва при этом не упав. Он хотел было поддержать ее, но она мягко отвела его руку, схватилась за мокрый фонарный столб. Он понимал, что потом ему придется извиняться перед ней. Но сейчас ему хотелось подольше насладиться ее свежим, как снег, поцелуем. Он медленно шел сзади, наблюдая, как она чем дальше отходит, тем больше отчуждается от него. Он решил: пусть себе сердится, зато он хоть один вечер, а будет счастлив. Он еще успеет поработать лопатой и разбросать соль.

С того вечера прошло почти три недели; говорить с ним она отказалась, сообщила только, что ей не влетело: родителям она сказала, что легла пораньше, и они ничего не заподозрили. И вот он стоит у окна мастерской, всматривается в сумерки. Близнецы наверняка родятся ночью, когда те, кто страдает бессонницей, пытаются заснуть, а те, кого мучают боли, заглушают их таблетками в ожидании первых белесых часов рассвета, дающего уже то утешение, что еще одна ночь пережита. Парвиз и сам родился после двенадцати, в безлунную зимнюю ночь — об этом нередко рассказывала ему мама. Интересно, будут ли близнецы, рожденные, как и он, ночью, тоже подвержены приступам тоски?

Он снова садится на табурет и несколько часов кряду отпаривает шляпы. Перед закрытием в мастерскую входит грузная женщина.