— Вам же вроде не по душе бородачи? — Парвиз смеется.

— Против них я как раз ничего не имею! Ну, идите же, идите!

По дороге домой Парвиз прижимает пальто к груди. От него исходит сладковатый цветочный аромат, и это удивляет его: он никак не думал, что от Рохл может так пахнуть. Он утыкается в пальто носом, на мгновение застывает, но замечает на другой стороне улицы зеленщика Янки и поднимает голову.

— Эрев тов! — Янки машет ему. — Как жизнь?

— Спасибо, ничего! Про долг помню. Как только смогу, сразу расплачусь.

— Как же, расплатишься, — ворчит Янки. — Машиах[33] явится, прежде чем ты расплатишься! — И зеленщик сворачивает за угол.

К длинному списку потерь Парвиз добавляет чувство собственного достоинства. Ну кто бы позволил себе говорить с ним так, как Янки? Парвиз вспоминает мистера Брухима, его морщинистое лицо, твидовый пиджак, думает о том, что наверняка в свое время пациенты были ему благодарны, думает о том, какую жизнь мистер Брухим оставил позади. Теперь у старика цветочная лавка на одной из улочек Бруклина, и ему приходится учить, чем отличаются простые фиалки от узамбарских.

Парвиз подходит к крыльцу Мендельсонов, звонит в дверь. Конечно, Рохл может послать к двери кого-нибудь из братьев-сестер. Но когда дверь наконец открывается, перед ним стоит Рохл.

— Спасибо! — Она с улыбкой берет пальто.

— Не за что! Ну, как званый ужин?

— Званый? — смеется Рохл. — Никакой он не званый. Просто одна молодая пара отправляется завтра эмиссарами в Лондон.

— Эмиссарами?

— Ну да. Разве ты не слышал про наших эмиссаров? Их тысячи. Они разъезжаются по разным странам, помогают еврейским общинам. Организовывают кошерную кухню, строят школы, синагоги и все такое прочее.

— Прямо хорошо налаженное производство. Экспорт иудаизма.

— Да нет, все не так. — Улыбка с лица Рохл исчезает — так же легко, как и появилась. — Ну что ж, спокойной ночи. Спасибо за пальто, — прибавляет она, уже закрывая дверь.

Стоя на крыльце, Парвиз сует руки без перчаток в карманы, вглядывается в темноту улицы. До чего же зыбка грань между общением и разобщенностью — один неверный шаг, одно неверное слово, и тебя отторгают.

Музыкальные стулья у Лейлы заменяют музыкальные подушки. Ширин с девочками — они пришли к Лейле на день рождения — раскладывают подушки на полу, Фариде-ханом стоит у стереосистемы, она отвечает за музыку. Ширин никогда не нравилась эта игра, цель которой, как ей кажется, дать понять, что в любой компании всегда кто-то лишний.

Музыку включают в четвертый раз, и Ширин выбывает. Теперь она стоит в сторонке с тремя другими выбывшими и наблюдает за игрой. Неразбериха раз за разом усиливается, девочки визжат, смеются, торопясь занять свободное место. Ширин смотрит в окно. Сегодня утром обещали снегопад. Уже падают крупные снежинки, быстро облепляют деревья, крыши домов. Ширин вспоминает, как зимой по выходным, когда и отец, и Парвиз были еще дома, они все вместе шли обедать в любимую кебабную отца, или в тот русский ресторан, где из котлеты по-киевски, если ее проткнуть ножом, текло масло. После чего, сытые и полусонные, они возвращались домой, а там их убаюкивали теплые батареи. Мама заваривала им чай, пела; все, кто слышал ее чудный голос, говорили, что ей следовало бы стать певицей. На что она отвечала: «Следовало бы, следовало бы… да мало ли кем еще мне следовало бы стать…» Отец брал ворох газет и читал, что случилось на прошлой неделе: землетрясения, политические убийства, поножовщина, кражи… Ширин уютно сворачивалась на диване рядом с отцом, мужской запах — табака, лосьона после бритья и типографской краски — был такой уютный.

Семь девочек еще не выбыли из игры, Ширин осеняет: у нее есть время спуститься в подвал и забрать еще несколько папок. Фариде-ханом поглощена игрой: то и дело жмет на кнопки «вперед» и «стоп». Отца Лейлы, скорее всего, нет; будь он дома, никакой музыки не было бы. Но где же спрятать папки, ведь у нее нет с собой портфеля? Что, если кто-нибудь из девочек ее увидит? Она вспоминает, как в тот день, когда к ним пришли с обыском, она закопала папку «Али Реза Расти» в саду под вишней. Она тогда едва не попалась — запачкала брючины землей. Долго ли еще ей будет везти? Но ведь она здесь, и уже выбыла из игры. Так что, по крайней мере, стоит попытаться.

Ширин на цыпочках выходит из комнаты, забирает из спальни Лейлы свое пальто и по скрипучей лестнице спускается в подвал. Топот ног наверху заставляет сердце учащенно биться. Она отворяет дверцы шкафа, вынимает вещи. Стопка с папками выросла. Ширин берет три верхних папки, заворачивает в пальто, прокрадывается назад. Пальто вместе с папками Ширин запихивает в шкаф Лейлы.

А в гостиной две девочки вовсю соперничают за последнее место. Соперницы описывают круги, но вот музыка обрывается, и на подушке оказывается Элахе, дочь начальника тюрьмы. Интересно, подыграла ли Фариде-ханом Элахе? Вполне возможно: расположить к себе девочку из такой семьи никогда не помешает.

Но вот уже спели песню, поздравили с днем рождения, Лейла задула свечи, теперь Ширин ест торт, но мысли ее заняты папками. Как бы забрать пальто так, чтобы никто не заметил? А что, если об этом станет известно всему классу? Что бы сделала Элахе, если бы узнала? Уж точно рассказала бы своему отцу. А что сделал бы ее отец? К горлу подкатывает тошнота, у непереваренного жирного крема кислый привкус. Она перестает жевать. Остальные девочки уминают уже по второму и даже третьему куску и обсуждают, во что еще поиграть. Предлагаются классики, «Монополия», испорченный телефон.

— Ширин-джан, тебе что, не нравится торт? — спрашивает Фариде-ханом.

— Торт очень вкусный. Просто… мне что-то нехорошо. — Под свитером Ширин вся взмокла, капельки пота стекают по груди к животу. Она извиняется и выходит — позвонить маме, чтобы та заехала за ней.

— Можно подумать, у тебя аллергия на наш дом! — Фариде-ханом смеется. — Стоит тебе прийти к нам, как ты заболеваешь.

— С ней и в школе так, — вставляет Элахе. — Вечно сидит в медицинском кабинете. — Элахе теперь, когда статус ее повысился, говорит больше всех и ведет себя легко и свободно не только со сверстницами, но и со взрослыми.

— Вот так так, Ширин-джан, — говорит Фариде-ханом. — Все время болеешь? Что ж, есть такие дети.

За последние две недели Ширин пять раз отправляли в медицинский кабинет; сверстницы, учителя, а теперь и мать Лейлы считают ее болезненной. Но сама Ширин болезненной себя совсем не считает. Просто иногда накатывает тошнота, а с ней и острая боль в животе; но как-то раз, пока Ширин сидела в медицинском кабинете и школьная медсестра Сохейла-ханом поила ее чаем, живот перестал болеть, и рвотный позыв прошел. Сидя в тихом, залитом солнцем кабинете с белыми стенами, вдали от других детей, Ширин позволила медсестре, доброй женщине, ухаживать за собой, поговаривали, что она потеряла дочь в революцию, в один из самых кровавых мятежей. Черная пятница — так потом назвали тот день. Однако для Сохейлы-ханом, подумала Ширин, черными стали не только другие дни, но и другие недели и месяцы. Интересно, не одиноко ли Сохейле-ханом в этом кабинете, чья тишина постоянно напоминает ей о дочери. Кажется, Сохейла рада, что Ширин так часто нарушает ее одиночество.

Девочки затевают игру в испорченный телефон, Ширин приносит пальто, расправляет его на коленях так, чтобы папки не были видны. Ожидая маму, она наблюдает, как одноклассницы, хихикая, по очереди шепчут друг другу на ухо какую-то фразу. В конце фраза выходит перевранной, совсем не похожей на первоначальную.

С улицы слышен гудок — мама приехала. Ширин одной рукой держит пальто, другой машет на прощание одноклассницам.

— Поправляйся! — кричит кто-то, и Ширин говорит спасибо, хотя не уверена, что их пожелания искренние.