Наконец фургон останавливается. Исаак слышит, как открывают дверь, как люди выходят. Дверца отъезжает в сторону, кто-то хватает его за правую руку.

— Следуй за мной, — приказывают Исааку.

Он вылезает из фургона. Свежий, прохладный воздух, легкий ветер доносит запах тополей. Исаак и сопровождающий делают несколько шагов и останавливаются. Раздается лязг — открывается металлическая дверь.

— Осторожно, — предупреждает голос. — Здесь ступенька.

Чьи-то руки развязывают платок. Исаак открывает глаза и видит перед собой человека в черной маске грабителя.

— Я — брат Мохсен, — говорит сопровождающий. — Следуй за мной.

Исаак идет за Мохсеном по длинному, узкому коридору. Несколько человек, тоже в масках, ходят туда-сюда, носят папки. Мохсен ведет Исаака вниз по лестнице в подвал — это бетонное помещение, окон тут нет, а воздух спертый, тяжелый от пота — его надышали те, кто был здесь до него. В центре комнаты — стол. У стола — два стула, один напротив другого, Исааку предлагают сесть. Мохсен садится первым, раскрывает папку.

— Итак, брат Амин, чем ты занимаешься?

— Я геммолог и ювелир.

Мохсен осторожно разглаживает левой рукой лист бумаги.

— Согласно нашим данным, ты бывал в Израиле, и часто. Так?

— Да.

— С какой целью?

— Видите ли, господин…

— Пожалуйста, зови меня «брат», — прерывает его Мохсен.

К этому труднее всего привыкнуть, к этим «братьям», «сестрам», «отцам», «матерям». Эти революционеры, как и все прочие революционеры, решили объединить граждан в одну большую семью. Одно время для «братьев», сбившихся с пути истинного, ставили гильотины, потом изобрели ГУЛАГИ… Кто знает, что ждет его здесь?

— В Израиле у меня родные… брат. Но разве законом запрещается ездить туда?

— Брат, ты знаком с Моссадом?[6]

— Да, брат. Доводилось читать о такой организации. — Исаак потирает липкой от пота рукой лоб. Пот стекает по груди, пояснице, скапливается под мышками. У него кружится голова, его тошнит, рвота подкатывает к горлу, но отступает, оставляя мерзкий привкус непереваренной чечевицы. — Брат Мохсен, в чем дело? Меня в чем-то обвиняют?

В прорези маски видно, что Мохсен прищуривается — в уголках глаз заметны небольшие морщинки.

— Вижу, ты хочешь перейти сразу к делу.

Он захлопывает папку, кладет дюжие руки на стол; указательный палец на правой руке ампутирован по сустав. Подходит к двери, открывает ее и, высунув голову в коридор, кричит:

— Хосейн-ага, будь добр, принеси-ка мне чаю.

Возвращаясь к Исааку, Мохсен бормочет:

— Голова просто раскалывается…

Эта откровенность успокаивает Исаака.

— Послушайте, брат, — начинает он. — Я никак не связан с правительством ни этой страны, ни какой-либо другой. Я деловой человек, который — так уж вышло — родился евреем, только и всего.

Мохсен снова садится.

— Все не так просто. Придется провести расследование.

В дверь еле слышно стучат. В комнату входит тщедушный человек, тоже в маске, в руках у него потускневший медный поднос, на нем стаканчик чаю и пирамидка из кубиков сахара. Он передвигается осторожно, чуть не на цыпочках — боится помешать дознанию, — ставит поднос прямо перед Мохсеном. До Исаака через стол долетает пряный аромат; он не может оторвать глаз от дымящейся оранжевой жидкости в стаканчике. Сразу видно, что чай только что заварили, а стаканчик… точно такие же у него дома, и не только у него, а у всех, их называют камарбарик — «тонкая талия» — с изгибом в середине — ни дать ни взять женская фигура. Они с Фарназ купили такие во время первого путешествия в Исфахан, двадцать пять с лишним лет назад, вскоре после свадьбы. В тот вечер, когда откололся кусочек от первого стакана, Фарназ стояла у раковины, подставив руки под струю воды. Он сидел за кухонным столом и все видел.

— Только не это! — вскрикнула жена. — Только не это!

Когда же Исаак — он не придал случившемуся значения — заметил, что расстраиваться не стоит, они купят другие стаканы, ему показалось, что Фарназ всхлипнула, но, может быть, он и ошибся. Что касается Фарназ, он ни в чем не уверен.

Мохсен отправляет в рот кубик сахара, берет стаканчик и пьет, не снимая маски.

— Брат Амин, ведь твои родственники служат в израильской армии.

— Да. Они — граждане Израиля. Каждый израильтянин обязан отслужить в армии.

— Да-да… — Мохсен роется в бумагах. — Расскажи-ка мне о своей жене… Фарназ Амин… правильно? Чем она занимается?

— Она — домохозяйка.

— Вот как?

Мохсен вытаскивает журнал, открывает на заложенной странице и тычет указательным пальцем не увечной правой, а здоровой левой руки в имя под статьей.

— А это кто? Ну-ка, ну-ка… Фарназ Амин! Это что, не твоя жена? — Мохсен швыряет Исааку журнал через стол.

Исаак ошарашенно смотрит на буквы, кружащиеся вихрем на странице, неотличимые одна от другой, но вот наконец взгляд его останавливается: и впрямь, под статьей напечатано затейливым шрифтом имя его жены. «Рандеву в Ледовом дворце» — так называется статья; Исаак вдруг ощущает прохладу катка, вспоминает, как они стояли на льду — Фарназ держала за руку Ширин, как они втроем катались под диско, не смолкавшее ни на секунду, как пытались угнаться за Парвизом, который вслед за остальными подростками выделывал пируэты в самом центре катка.

— Да, у нее иногда выходили статьи, переводы то там, то здесь…

— И тем не менее ты забыл об этом сказать… — Мохсен залпом допивает чай, откидывает голову, ставит стакан на поднос. Посасывая остатки сахарного кубика, он продолжает: — А ты отдаешь себе отчет в том, что этот каток — пристанище греха? А твоя жена в своей статье пропагандировала его.

Что, если Фарназ сейчас не сидит дома у телефона — гадает, почему это он запаздывает к обеду? Что если она сидит перед таким же Мохсеном, всего-навсего в другом крыле этого здания? Желчь растекается по всему телу. Его бросает в жар, он теряет дар речи.

— Нет, брат, это вовсе не так, — наконец выдавливает из себя Исаак. — Она просто описала свои впечатления от катка.

— Понятно. — Мохсен прохаживается по комнате, подошвы его кроссовок посвистывают. — И что же, она все еще пишет «о своих впечатлениях»? Или ей это больше не интересно?

— Что вам сказать, она давно уже ничего не пишет. Поэтому я и забыл упомянуть об этом. В последнее время она неважно себя чувствует, часто болеет.

— Какой ужас… И что же с ней такое?

— Мигрени.

В последний раз они на десять дней ездили к морю на север — у них там домик на побережье; Фарназ почти все время спала. Просыпалась она только к вечеру, когда вместе с заходом солнца прекращалась и головная боль, из спальни она, несмотря на августовскую жару, появлялась в шерстяном свитере. «Дракула вышел на охоту», — шутила она, и Ширин, радуясь маме, мчалась на кухню и приносила поесть, мисочку кроваво-красных черешен или белых персиков.

— Брат, прошу вас, скажите: ей ничто не угрожает? Ведь она дома, да?

Мохсен опускает глаза на папку с делом.

— Против тебя много чего накопилось. Как я уже сказал, придется провести расследование.

Он захлопывает папку, сжимает виски руками.

— Брат Хосейн отведет тебя в камеру.

Мохсен уходит, а тот человек, который принес поднос с чаем, возвращается. Он встает у двери, жестом приказывая Исааку следовать за ним. В полумраке коридора Исаак опускает глаза на запястье, где прежде были часы.

— Сколько сейчас времени? — спрашивает он.

— Брат, — говорит Хосейн, — советую научиться не думать о времени. Здесь время ничего не значит.

Охранник, Хосейн, останавливается у входа в камеру — держит свечу, ожидает, пока Исаак устроится. Исаак узнает Рамина, того парня шестнадцати лет, — он дремлет на матрасе; значит, и его сюда определили. Еще один заключенный сидит на полу, разматывая грязные повязки на ногах. Прежде чем неровное пламя свечи гаснет и дверь захлопывается, Исаак успевает заметить, что большие пальцы у него распухли.