Рамин хватает Исаака за руку:

— Ничего, Амин-ага, все обойдется. Все будет хорошо. Вот увидите… Ну а нет, мы непременно встретимся там. Почему бы и нет? Раз мы ни в чем не виноваты, может, и вправду станем мучениками. — Он улыбается, его глаза обегают комнату. — Как знать, вдруг нас там уже ждут по семьдесят две девственницы на каждого…

Заключенных разбивают на две группы. В первой, кроме Исаака, оказываются два незнакомых ему заключенных, чьих имен он не расслышал; Рамин и Вартан попали во вторую, в их группе в основном мужчины лет двадцати-тридцати. Что-то такое разделение напоминает Исааку: он читал, что в концлагерях отбирали годных для тяжелых работ — им сохраняли жизнь, стариков же отправляли в газовые камеры.

Вторую группу выводят. К горлу Исаака подкатывает тошнота. Один из двух незнакомых ему заключенных — высокий, изможденный старик лет шестидесяти в очках с толстыми стеклами мечется туда-сюда, другой, плешивый, часто моргает, бормочет что-то себе под нос. Двери распахиваются, входит охранник.

— За мной, — командует он.

Он ведет их во двор тюрьмы через черный ход. Во дворе в лицо Исааку ударяет порыв ледяного ветра, его бьет неудержимая дрожь. Их тяжелые шаги гулко отдаются в залитом голубоватым светом луны дворе, изможденный старик твердит: «Аллаху Акбар, Аллаху Акбар». Исааку кажется, что они идут довольно долго, поворачивая то налево, то направо, продвигаются в самую глубь чрева тюрьмы. По пути им попадается та группа, которую увели раньше, Исаак ищет глазами Рамина и Вартана, но не находит. «Исаак!» — доносится до него шепот Вартана. Исаак оборачивается, но охранник тычет его винтовкой в спину. И они идут дальше, пока не доходят до другого крыла тюрьмы. Охранник отпирает ворота, после чего каждого вталкивают в отдельную камеру.

— Тебя решили посадить в одиночку, — говорит охранник.

В тесной камере помещается только матрас и умывальник. Исаак валится на матрас, пытается унять дрожь, сотрясающую измученное тело. Он понимает — сегодня его не тронут.

Исаак лежит, прислушивается к звукам, доносящимся со двора. Вот оно — началось: летят пули, раздаются вопли, мольбы, глухие удары падающих тел. И — тишина.

Исаак думает о Рамине, о том, что смерть разлучила его с матерью всего на день, думает о Вартане — в последний раз он встал не перед полным залом, а перед расстрельным отрядом.

«В ней не меньше пяти и не больше двенадцати двустиший-бейтов, начало рифмовки — в первом бейте, в дальнейшем — однозвучная рифма идет через строку, т. е. первый стих каждого последующего бейта остается незарифмованным. Количество строк всегда четное. В конце обязательно упоминается поэтическое имя автора».

Ширин читает определение газели, старинной стихотворной формы, которой замечательно владел Хафиз, чьи стихи часто читал отец после ужина, пока брился, в долгих поездках, прерывая наступившее молчание. Иногда отцу вторила мама, тогда они читали стихи дуэтом.

Переворачивая страницы старого отцовского учебника, Ширин читает приводимые образцы газелей, но их смысл ей непонятен. Как-то раз, после того, как отец растолковал ей, в чем смысл одного стихотворения — речь в нем шла о том, что и время, и красота неверны, — она спросила:

— И к чему это ведет, а, пап?

Он сказал:

— Ни к чему, Ширин-джан. Вот что надо понять, и про газели в первую очередь. Они не дают решений. Представь себе, что оратор просто-напросто размахивает руками, без слов.

Может, и жизнь как газель — не дает решений. Ширин утешает мысль, что можно просто помахать руками. Может, выхода и нет, может, ничего нельзя поделать. Она откладывает отцовский учебник вместе с домашним заданием и забирается в кровать, под одеяло. Ну и что, что день в разгаре. Если ничего по-настоящему не начинается и не кончается, к чему дорожить временем?

Звонок в дверь выводит ее из дремы. Кто бы это мог быть? Очередной обыск без предупреждения? Или посыльный с известием о казни отца? Ширин вылезает из кровати, идет к двери спальни, но выйти не решается.

— Какая приятная неожиданность, — слышит Ширин голос мамы. — Фариде-ханом, может, все же зайдете, выпьете чаю? Да-да, Лейла-джан, входи. Ширин наверху, делает уроки.

Ширин спускается встретить Лейлу.

— Что-нибудь не так? — спрашивает она, едва они остаются одни.

— Отец весь день кричал на нас с мамой, — шепчет Лейла. — Говорит, после моего дня рождения из подвала исчезло несколько папок.

Ширин хочет что-то сказать, но голос ее пресекается.

— Что за папки? — наконец выдавливает она из себя.

— Точно не знаю. Отец сказал, что в папках были дела тех, кого собирались арестовать. Я ведь говорила тебе, что отец связан со стражами исламской революции?

Ширин осеняет: исчезла папка дяди Джавада, а раз так, кого же и подозревать, как не ее. Почему это не пришло ей в голову раньше? Неужели в конце концов найдут те четыре папки в саду?

— А он знает, какие именно папки пропали?

— Понятия не имею. А что?

— Да так, ничего. Просто любопытно. — На лбу Ширин выступает испарина.

— И знаешь что еще? — продолжает Лейла. — После того как он накричал на нас, я видела, как он пил виски, — помнишь бутылки в подвале? А сам вечно твердит, что спиртное запрещено.

— И что он собирается делать?

— Хочет, чтобы мама выяснила, кто взял папки. Мы должны допросить всех, кто был у меня на дне рождения. Папа говорит, если мы их не допросим, он допросит их сам. Но вообще-то он подозревает Элахе.

— Элахе?

— Да. Папа недолюбливает ее отца. Считает, что не отца Элахе, а его должны были назначить начальником тюрьмы. Наверно, они поцапались из-за этого назначения. И теперь папа уверен, что отец Элахе хочет ему подгадить.

— Да, похоже, что это Элахе, — говорит Ширин.

— Ужас какой-то, — говорит Лейла. — И что же — мне теперь допрашивать всех по очереди? Так я без подруг останусь. — Она сидит на первой ступеньке лестницы, обхватив голову. — У меня никогда не было такого дня рождения, — она поднимает глаза на Ширин. — Я так ждала его! И почти все девочки пришли. Мне даже не верилось. Наверно, они пришли не ради меня. А потому что знают, кто мой отец. — Лейла поднимается вверх по лестнице.

— Ну что ты, конечно, ради тебя, — говорит Ширин — она утешает подругу, но все мысли ее о том, в какой она попала переплет.

На середине лестницы Лейла останавливается.

— Знаешь, до революции отец работал в морге. Как-то раз он рассказал мне, как обмывал мертвых, как оборачивал их в чистые, белые саваны перед тем, как передать родственникам. Он сказал, что из тюрем привозили много искалеченных трупов — от этого он потерял покой. Раньше над ним потешались. Даже меня в школе дразнили. А теперь, когда он со стражами, его уважают. «Я прошел весь путь — с низа мусоропровода наверх, — говорит отец. — И теперь я, а не кто другой, решаю, кого отправить вниз».

Ширин представляет, как трупы сбрасывают в мусоропровод, и ее охватывает ужас.

— Он так и сказал?

— Ну да. Только, пожалуйста, никому ни слова. Мне не следовало тебе такое рассказывать. Я просто поверить не могу, что отец пойдет на такое. Ну как мне допрашивать девочек?

Ширин гадает — станет ли она первой. Голова у нее кружится, она хватается за перила.

— Хорошо, хоть тебя не придется допрашивать, — говорит Лейла. — Родители думают, что раз твой отец в тюрьме, тебе незачем брать папки. К тому же ты такая болезненная, слабенькая… Мама тоже думает, что это Элахе. «Мне эта девочка никогда не нравилась» — так она сказала отцу. Странно, мне-то казалось, что, когда мы играли в музыкальные стулья, мама подыграла Элахе.

— А если Элахе станет запираться?

— Конечно, станет. Любой на ее месте стал бы. Мне велено смотреть, как девочки поведут себя. Отец научил меня кое-каким приемам.

— И каким же?

— Ну, скажем, если человек отводит взгляд — значит, обманывает. Или если он сжимает руки, постукивает ногой…