Вернувшись в Эдинбург, Нокс настойчиво проводил в жизнь идеи Кальвина, которые до такой степени повлияли на быт шотландцев, что это ощущается и сегодня. Стендаль, описывая в книге «О любви» свой визит в Эдинбург, между прочим заметил, что воскресенье в Эдинбурге дало ему представление о том, что такое ад. Он шел из церкви со знакомым шотландцем в воскресенье, и тот попросил его: «Пойдемте побыстрее, а то могут подумать, что мы прогуливаемся». В воскресенье закрывались места развлечений, пивные бары, магазины. Это я застал еще в 1948 году. Пить разрешалось только путешественникам, поэтому единственный открытый ресторан - на вокзале Уэйвер-ли. Жители Эдинбурга, которые хотели выпить, шли на вокзал и напивались там под видом путешественников
Прогуливаясь по городу, я заметил, что на площади около Национальной галереи часто можно слышать уличных ораторов. Несколько раз послушал - все говорили об одном и том же: ругали СССР. Мне показалась удивительной одна особенность здешней свободы слова: каждый человек имел право ругать Советский Союз, но никто не рисковал выступить публично в его защиту, настолько взвинчено было против СССР общественное мнение.
В газетах печаталось все, что угодно, но антисоветские настроения тоже были очевидны. Ниже привожу несколько примеров, записанных у меня в дневнике.
Объявление о лекции: «Отношение господа бога к современной всемирной политической ситуации».
Де Голль произнес воинственную речь (8 марта 1948 года): готов идти войной на Советский Союз, если его поддержат США.
В газете «Ивнинг Диспатч» председатель «Шотландской лиги европейской свободы» потребовал, чтобы Россия «убиралась назад в Азию, где ей и место».
Интересно, что шотландцы гораздо реакционнее англичан. Например, лорд Соутон сказал мне, что он поддерживает выступления некоторых политиков, ратовавших за отделение Шотландии от Англии и за переезд монарха в Шотландию, так как в Шотландии больше людей, верных его священной особе, и они смогут лучше охранять его, а в Англии люди к монарху безразличны. Неудивительно, что шотландцы резче англичан относились и к СССР.
Мне представлялось, что антисоветские настроения хотя бы немного ослабит прибытие в ближайший к Эдинбургу порт Лит впервые после окончания войны советского торгового судна. Но все вышло не так.
Двенадцатого марта советский корабль «Вторая пятилетка» вошел в гавань, он привез ячмень, из которого шотландцы гонят виски. Я видел, как осторожно катер проводил на буксире наш корабль сквозь лабиринт узких рукавов, в которые большое судно, казалось, едва ли могло протиснуться. Зрелище было красивым. Бросалась в глаза широкая красная полоса на трубе корабля, правда, без серпа и молота. Зато флаг был с большими серпом и молотом, сверкающими золотом. Порт Лит, по сравнению с Шанхаем, просто маленькая серия причалов. На набережной собралось человек двадцать пять - тридцать встречающих. Я познакомился с журналистом МакКорри, корреспондентом какой-то правой газеты, и его спутницей. Они сказали, что все корреспонденты ожидают какого-нибудь скандала, и указали мне на Тома Меррэя, секретаря Шотландско-советского общества дружбы. МакКорри выразил пожелание, чтобы Меррэя сбросили с парохода, - вот тогда была бы сенсация. Стоявший тут же полицейский офицер выразил общее настроение словами: «Когда ячмень разгрузят, хорошо бы пустить торпеду в корабль при выходе его из порта». Я поднялся на корабль вместе с журналистами и попросил позвать судового врача. Тот пришел, но, отговорившись занятостью, предложил перенести встречу на завтра. Разговора с членами команды не вышло: отвечали на вопросы очень коротко, сдержанно, холодно и неохотно. Я-то думал, что, представляя собой пятьдесят процентов советской колонии Эдинбурга, буду принят соотечественниками с распростертыми объятьями. Ничего подобного не произошло.
На другой день я снова пришел на корабль. На этот раз все было лучше. Провел на пароходе четыре с половиной часа. Пришлось поработать переводчиком у старшего помощника: беседовал с поставщиками, таможенными чиновниками и санинспектором, со случайными посетителями и журналистами. Потом обедал в кают-компании. Ел ржаной хлеб. Атмосфера была совсем другой, чем накануне, — намного теплее. Угощали «Казбеком» и «Катюшей». Вечером и в газете «Ивнинг Диспатч» появилась статья, более дружелюбная по отношению к советскому кораблю. На следующий день члены шотландско-советского общества дружбы на автобусах возили моряков по городу. Пригласили их на концерт самодеятельности с чаем и бутербродами, но те не пришли. Я чувствовал себя препротивно.
В Бристоле, судя по газетам, наш капитан отказался встретиться с представителями общества англо-советской дружбы, и те очень обиделись. Тут виноваты обе стороны: ни та, ни другая не понимали поведения противоположной стороны. Чересчур разными были взгляды.
Мое настроение с каждым днем становилось все хуже. Вот одна из дневниковых записей: «Четверг, 18 марта. Был в замке Холлируд. Сегодня газеты полны цитатами из речи Трумэна. Англичане взвинчены и говорят о войне. У меня настроение неважное. Советских газет нет. Поговорить не с кем. Я приехал сюда под влиянием сталинских слов о том, что для войны сейчас объективных условий нет... Может, объективные условия изменились... одиночество и враждебный тон газет изрядно действуют на нервы. Если бы не мое желание получить новые знания в медицине, я послал бы все к черту и уехал сегодня же».
Двадцать восьмого марта вместе со Стрингером я поехал в Лондон. Остановились на ночь в Грайт Норзерн, а пообедали в каком-то итальянском ресторане. Сходил в посольство, где в паспорт мне вшили сорок страниц. Не удержался от очередного посещения Национальной галереи. Снова смотрел картины Эль Греко, Паоло Веронезе, Манэ, Сезанна и Ренуара. Гулял в Гайд Парке, прошелся вдоль Роттен Роу, по которой ездят любители верховой езды, полюбовался искусственной речкой Сер пантайн.
В отель меня пускали только ночевать, утром я выметался оттуда, свой чемоданчик пристраивал на день в наше посольство, а к вечеру возвращался назад и просил сдать мне комнату на ночь. Это детали «холодной войны».
Вскоре у меня начались лихорадочные дни. Я зашел к Дину, и узнал от него, что судно «Бен Ломонд», на котором я должен отбыть домой, уходит семнадцатого апреля.
Сходил в гости к секретарю королевского общества Эдвардсу. Мы вместе пошли в бар, сидели на бочонках из-под вина, ели сандвичи с сыром и пили херес. Эдвардс предложил мне вступить в Королевское медицинское общество. Я согласился, за меня поручились сэр Моррис Кассиди, лейб-медик королевы в Англии, сэр Джеймс Лирмонт, лейб-хирург королевы в Шотландии и Колин Дафо, живший со мной в одном пансионе. Во время войны Дафо был в Югославии, и, так как он хорошо отзывался о югославах, его подозревали в тайном пристрастии к коммунизму.
Тридцатого марта приехал в Кобам попрощаться с четой Динов. Миссис Дин пригласила меня посмотреть парники общества садоводов Англии в Уизли. Обедали в гостинице на берегу небольшого озера, в котором плавали лебеди.
На следующий день вернулся в Лондон, заплатил за билет на «Бен Ломонд» и отправился в собор св. Павла, который посещают все иностранцы и не посетил ни один лондонец (так мне сказали). Собор, создание известного архитектора Кристофера Рана, к счастью, от гитлеровских бомбежек не пострадал, но вокруг было немало разрушенных зданий. На некоторых двухэтажных зданиях висели вывески, гласящие: «Древние окна». Надписи означают, что это старинные постройки и перед ними нельзя строить многоэтажные дома, которые бы их закрыли.
После обеда позвонил Симмонсу и Хью Миллеру и был приглашен в клуб дальневосточников, Хауз клуб, на улицу Сайнт Джеймс, где расположены почти все клубы Лондона. Сначала мои приятели привели меня в бар - огромную комнату с длинной стойкой, над которой висела большая картина, изображавшая обнаженную женщину. Я спросил Симмонса, откуда эта картина. Симмонс ответил, что никто точно не знает, как эта картина сюда попала: когда их клуб покупал здание у первого владельца, картина уже висела. И продолжил с типично британской страстью к безобидной лжи в подобных ситуациях: «Это было примерно лет сто пятьдесят назад. Неправда ли, Миллер?» - «Да, - ответил Миллер, - сто пятьдесят семь лет назад». - «Вы совершенно правы, Миллер. Сто пятьдесят семь лет назад. Хозяин здания переезжал в меньшую квартиру, и у него просто не хватило места повесить эту картину. Он попросил нас купить ее. Мы заплатили за нее что-то около трехсот фунтов стерлингов. Не так ли, Миллер?» - «Да. Триста фунтов, двенадцать шиллингов и шесть пенсов». — «Опять вы правы, Миллер. Именно триста фунтов, двенадцать шиллингов и шесть пенсов. Но члены клуба так к этой картине привыкли, что никто на нее и не смотрит. Я бываю в клубе три раза в неделю и, хотите верьте - хотите нет, ни разу на нее не взглянул».
