Тяньцзиня. В Тяньцзине стояли дня два, чтобы дать время сесть в поезд «целинникам »-тяньцзиньцам. Многие пошли смотреть город. Я не пошел. В Тяньцзине я прожил около тринадцати лет, для меня это были счастливые годы, и мне не хотелось портить впечатления юности.

В Харбине два дня к нам присоединяли вагоны с «советскими» харбинцами. Здесь я родился и хорошо помнил небольшие районы города, где жил в детстве. Но вспоминать прошлое я не захотел, тем более, что в годы моего детства Харбин был совершенно русским городом.

По всей Манчжурии, вплоть до советской границы, мы останавливались на самых крупных станциях, чтобы собирать «целинников». Была остановка в Хайларе, это уже недалеко от границы. Я вышел из вагона и узнал знакомый с детства запах цветов и травы. На юге Китая трава и цветы так не пахнут.

Потом была станция Манчжурия - последняя станция на китайской земле. По перрону ходили советские железнодорожники в форме, мы их видели впервые в жизни. Здесь предстояла пересадка в советские вагоны. Целая бригада китайских носильщиков переносила наши вещи, а мы в это время пошли на базар, который был устроен тут же, около железнодорожных путей. Нам было сказано, что все китайские деньги мы должны истратить на месте. Моих денег хватило на дюжину бутылок маньчжурского вина.

Наконец состав тронулся. Мы договорились, что вино выпьем на государственной границе. Как только показалась вспаханная пограничная полоса, мы наполнили стаканы вином. Все пассажиры вагона встали и выпили за приезд на Родину.

Начиналась новая жизнь.

Сыпной тиф передается обыкновенной платяной вошью, и до открытия его возбудителя люди думали, что это одна из форм мора, который бог посылает им за грехи. Сыпной тиф называли «тюремной лихорадкой», причем такое название вполне оправдано, поскольку именно в тюрьмах чаще всего возникали его эпидемии. Мне тоже пришлось столкнуться в своей врачебной практике с эпидемией сыпного тифа в тюрьме международного сеттльмента

Во время японской оккупации Шанхая двое русских полицейских получили приказ поехать в тюрьму, находившуюся на территории французской концессии, и перевезти оттуда группу китайских заключенных в тюрьму сеттльмента. Я запомнил их фамилии: Крутья и Бурмакин. Когда они подъехали к серому мрачному зданию муниципальной тюрьмы на Уорд роуд и позвонили, им открыли ворота двое других русских полицейских (назовем их Павлов и Иванов), которые несли дежурство на посту «Ворота и ключи», так англичане называют пост у ворот тюрьмы.

На регистрацию вновь прибывших заключенных, а ей занимались все четверо полицейских, понадобилось совсем немного времени, но этого было достаточно: через неделю все они заболели почти одновременно. Бурмакин быстро умер. Крутья болел тяжело и долго, я за время его лечения сам свалился с тифом, к счастью, с крысиным, от которого люди редко умирают, успел поправится и вернуться в больницу, а он все еще болел: начался гнойный плеврит, некроз левой пятки, волосы поредели. Павлов был без сознания, но к третьей неделе молодой организм переборол болезнь, и он начал поправляться. Павлов и Иванов лежали у меня в отдельной палате для двоих.

Когда Павлов пошел на поправку и был уже в сознании, наступил кризис у Иванова. Иванов умирал, в этом не было никакого сомнения. Антибиотиков в то время не было, и мне пришла в голову мысль перелить ему кровь выздоравливающего Павлова. Кровь оказалась одной группы. Я подошел к Павлову и сказал: «Иванов умирает, могли бы вы дать ему кубиков двести вашей крови? Может быть, это ему поможет». Павлов сразу согласился. Я уже собирался обратиться к жене Иванова, которая не отходила от постели больного третьи сутки, чтобы спросить ее разрешения, но в этот момент ко мне подошла сестра и прошептала: «Доктор, вас спрашивает Павлов».

Я вернулся к нему. «Доктор, - сказал он мне, - у меня был сифилис, и я не успел закончить лечения до того, как заболел сыпняком. Имеет ли это какое-нибудь значение?» Я ответил ему, что это никакого значения не имеет, но все же сообщил об этом жене Иванова. Она вспыхнула и наотрез отказалась дать разрешение на переливание. Меня это несказанно удивило. В конце концов лучше иметь мужа-сифилитика, но живого, которого можно сразу начать лечить, чем покойника не сифилитика. Но у нее была своя точка зрения и право выбора. Наш разговор произошел около семи часов вечера, а на рассвете Иванов умер. Крутья же поправился.

Тихоокеанская война продолжалась. Больных у меня стало меньше. Собственно говоря, число их в двух английских больницах не уменьшилось, но это были не больные, а «хроники» или престарелые люди, которых мне посылали из концлагеря с намеком держать их подольше. Раз в месяц я должен был писать отчеты об их состоянии в японскую жандармерию, но японцы, по-моему, этих документов не читали. Им было все равно, где находятся их враги: в концлагере или в больнице. Убежать из Шанхая они все равно не могли.

Я продолжал ездить в кабинет регулярно, но дел, связанных с медициной, там почти не было. Поэтому я решил найти себе другое занятие и для начала вскрыл наш сейф, который представлял собой внушительное сооружение, оборудованное двумя дисками с цифрами: один диск был наложен на другой и надо было найти комбинацию, открывавшую замок. Я занимался этим делом около месяца, записывая все испробованные варианты. Вообще, если диск вертеть очень осторожно, то можно пальцами почувствовать легкий щелчок, свидетельствующий о том, что цифры совпали. Через месяц кропотливой работы я нашел шифр. Он оказался очень сложным: надо было вертеть диск вправо, потом влево, потом - снова вправо, каждый раз до определенной цифры. Раньше мне никогда не приходилось вскрывать сейфы. Я чувствовал себя победителем, но сейф был пустой.

Тогда я решил, что у меня есть время выучить еще два иностранных языка. Я решил освоить один романский и один скандинавский. Выбрал итальянский и шведский. С итальянским все было очень просто. Я купил учебник Вергани на французском языке, несколько раз его перелистал и не выучил ничего.

Со шведским дело вышло сложнее. Я позвонил в шведское консульство, где работал мой бывший пациент фон Штриндберг, раньше он служил в английской полиции (позже выснилось, что он не швед, а немец, и к тому же нацист), и сказал, что хотел бы заняться шведским языком. Штриндберг охотно пообещал мне найти учителя. На следующий день он позвонил мне и сказал, что у него есть человек, который мне нужен. Фамилия его, условно, Луне, он служит матросом на шведском судне, но при этом прекрасный пианист (каковым он действительно и оказался) и очень интеллигентный человек.

В период войны много нейтральных судов застряло в Шанхае. Их консульства списывали комады судов на берег и снимали для них дома, поскольку дешевле было отапливать трехэтажный дом, чем корабль. Штриндберг дал мне адрес, и на следующий день я поехал к моему учителю, предварительно купив учебник шведского языка.

Луне оказался молодым черноволосым человеком, довольно полным, чуть ниже среднего роста. Он прилично говорил по-английски. Для начала я пригласил его отобедать во французском клубе. Мы отправились туда. Увидев пианино на эстраде, Луне прошел к нему и к удовольствию посетителей прекрасно сыграл несколько вещей.

Первый урок меня очень обрадовал. Оказывается шведы настолько прогрессивный народ, что за последние двадцать лет раз шесть упрощали свою грамматику, так что, по уверению Лунса, сейчас шведской грамматики почти не существует. Есть там несколько правил - и все. Великолепный язык. В конце урока Луне учил меня чтению, чтобы сразу поставить произношение.

На втором уроке он был довольно сильно пьян, разговаривал со мной на немецком языке и долго разглагольствовал о том, что немцы непременно разобьют русских и что Гитлер великий человек. Так стала понятной связь Лунса со Штриндбергом, этим псевдошведом. Шведским языком в этот день он заниматься не захотел, махнул рукой и сказал: «Займемся в следующий раз».