Я часто задумывался, как мы воспринимаем архитектуру, скульптуру, поэзию - и свою, и чужих народов. Думаю, что есть такое понятие, как «обаяние чужой цивилизации». Когда в Шанхае я бывал в районе, где жили почти одни японцы, то чувствовал это «обаяние чужой цивилизации»: другие духи, другая одежда, другие жесты, другой язык - а все вместе создает ощущение очарования. То же самое происходит, когда видишь в большом китайском саду с горбатыми или кривыми мостиками китайскую толпу с веерами.

Китайская живопись формалистична, но тоже прекрасна. Одна китайская художница рассказывала мне, как ее обучал старый художник. Она должна была знать на память, сколько, например, зазубрин на листке хризантемы, сколько рядов лепестков у ее цветка. Вот почему китайский рисунок так точен. Потом ее обучали верности руки. Художник не имеет права провести кистью по одному и тому же месту дважды. Если он рисует лепестки бамбука, каждый лепесток - это один мазок, сделанный уверенно и мгновенно. Для создания глубины тонов на разных блюдечках заранее разводится в разной концентрации тушь. Черные лепестки кажутся зрителю близкими, а серые — отдаленными: чем светлее, тем дальше от зрителя. Китайские рисунки лошадей поражают своей динамичностью. Есть в китайской живописи картины, на которых изображены просто иероглифы. Китайцы воспринимают свои иероглифы как картины и именно поэтому, мне кажется, не могут от них отказаться. Это было бы равносильно отказу от целой области изобразительного искусства. Тысячелетняя культура Китая будет всегда очаровывать, как и культура других народов. Каждая цивилизация имеет свою особенную прелесть.

Как я уже говорил, моя частная практика окончилась бесславно. Андерсон уехал, и я принял предложение Аркадия Александровича Лемперта работать в его лаборатории медицинских анализов. Лемперт бежал из России совсем молодым человеком, не успев окончить медицинского факультета. В Шанхае он обнаружил, что в городе нет хорошей лаборатории клинических анализов. Он ее создал. Отрабатывая различные биохимические и бактериологические методики, он много работал сам, и его лабораторию все иностранные врачи признали как самую лучшую в Шанхае. Впрочем, и самую дорогую, что также лило воду на мельницу Лемперта. Высокие цены - это хорошее качество, престиж, реклама. В Шанхае это ценилось.

У Лемперта было два компаньона - рентгенологи доктор Помус и доктор Николай Васильевич Бундиков, врачи-служащие компаньонов - профессор Венского университета Раубичек и профессор паразитологии Манильского университета Хауат, американец, а также несколько лаборантов. Хауат не был, собственно говоря, служащим, хотя за свою консультативную помощь получал какие-то деньги. Он разработал и внедрил у Лемперта новый метод дифференциальной диагностики бациллярной и амебной дизентерии с помощью простого микроскопа. Его хобби была метеорология: он все время записывал температуру воздуха и атмосферное давление. А мы все были уверены, что он работал на американскую разведку, так как уже назревала война между Японией и США.

Беседуя ежедневно с Хауатом и Раубичеком, я узнал много нового. Хауат, между прочим, для развлечения своих друзей издал на свои деньги программу «факультета проституции» какого-то несуществующего университета, где строго по форме, давался список изучаемых предметов, практических занятий и пр. Раубичек был полон воспоминаний о старой Вене и Австро-Венгрии, о венском университете, в котором учился, а затем преподавал, и о тех людях, которые там блистали в его время. Об Австро-Венгерской монархии Раубичек думал приблизительно то же самое, что и бравый солдат Швейк. В Первой мировой войне он принимал участие в качестве военного врача.

Раубичек рассказал мне, что однажды их полк был расквартирован около замка какого-то чешского магната, то есть «около» были расквартированы солдаты, а офицеры поселились в самом замке. Замок был роскошный с великолепным парком. Офицеры собрались вечером на ужин. Прислуживали слуги-чехи. Хозяин с семейством уехал в какие-то более безопасные места. Один офицер спросил дворецкого, где находится туалет. Тот ответил, что туалета нет и что господа должны ходить для этого в парк. Возмущенный австриец воскликнул: «Вот пример чешского порядка!». Дворецкий невозмутимо ответил: «Если бы у нас был порядок, господин лейтенант, то не вы сейчас мочились бы здесь, а мы в Вене».

Хотя Раубичек был патоморфологом, он страстно увлекался биохимией. Его жена рассказывала мне, что в день их свадьбы Раубичек отвез ее домой и сказал: «Дорогая, я отлучусь на час в лабораторию, там у меня идет эксперимент». Он вернулся только на следующее утро, и у молодых вместо брачной ночи был брачный день. Я сейчас не могу сказать, что он сделал в биохимии. В медицинских книгах по биохимии и по патоморфологии его имени нет. Между прочим, в книгах по паразитологии и тропической медицине нет имени Хауата. Этот факт, правда, ничего не значит. Можно быть прекрасным преподавателем на профессорском уровне и мало что писать. Хотя стать профессором, не имея печатных трудов, нельзя. А можно писать всю жизнь и быть весьма посредственным и скучным преподавателем. Раубичек всегда приходил на работу тщательно выбритым, с большим небрежно повязанным черным галстуком-бабочкой, свисающим с обеих сторон. Он жил с женой в частном пансионе на территории французской концессии (значит имел возможность откупиться от гетто), где снимал одну комнату. В его комнате висела только одна картина: эстамп Эразма Роттердамского. Несмотря на то, что он не был великим биохимиком, для меня он был очень ценным собеседником и руководителем.

Компаньон Лемперта, русский врач Николай Васильевич Бундиков, оставался для меня загадкой. Я его побаивался, а он меня едва замечал, и не только меня. Этот высокий седеющий блондин с холодными глазами и профилем римского патриция, всегда спокойный, ни на кого не обращал внимания. Я как-то спросил его, что определяет умного человека. Он немного задумался и сказал: «Умный человек тот, кто знает границы своего ума». Лишь намного позже, когда выяснилось, что мы оба решили ехать в Советский Союз, между нами установились искренние и дружеские отношения. Однажды он рассказал мне забавный случай о том, как один гинеколог прислал к нему китаянку для проведения теста на проходимость фаллопиевых труб. Бундиков приказал приготовить все к тесту и, когда вошла молодая китаянка, сказал ей: «Раздевайтесь и ложитесь». Она замахала на него обеими руками и закричала: «Нет, нет. Я хочу китайского ребенка. Я не хочу иностранного ребенка».

Но успехи лаборатории, в первую очередь, определял, конечно, сам Лемперт. Он чутко реагировал на все новое и прогрессивное в области лабораторных исследований, особенно, если это могло принести прибыль, и, будучи прекрасным организатором, немало зарабатывал на всяких нововведениях. Он первым в Шанхае создал у себя в лаборатории «банк крови». Тогда это была новинка, и в его организацию Лемперту пришлось вложить много сил, но и отдача была соответствующей. Как только в американской медицинской прессе появилось сообщение о новом лечении гипертонии цианатом калия, Лемперт сразу же увидел в этом методе собственную выгоду. Цианат калия токсичен, и поэтому во время лечения им необходимо периодически определять его концентрацию в крови. Это как раз и было то, что нужно. Лемперт поручил мне приготовить растворы для количественного определения цианата калия в крови, а также написать по-английски рекламное письмо для врачей о пользе этого метода и о том, что лаборатория медицинских анализов уже готова помочь врачам, так как приготовила все необходимое для контроля во время лечения. Через шесть месяцев выяснилось, что этот метод никуда не годится, но доход за пол года был хороший. Когда доктор Помус вернулся из США с аппаратом для электрокардиограмм, то Лемперт тотчас сообразил, что полезное для врачей новшество не менее полезно для нас, и организовал для Помуса лекцию в Обществе русских врачей. Работоспособность Лемперта была изумительной. Он мог проработать всю ночь, чтобы отработать какую-нибудь новую методику, а по своему характеру был человеком веселым и добрым, хорошо относился ко всем людям, но особенно к себе самому.