Лаборатория занимала два последних этажа пятиэтажного здания, плюс крышу, на которой жил баран, дававший кровь для реакции Вассермана. Свой кабинет Лемперт оборудовал по последнему слову техники и моды. Стены кабинета были обшиты деревом коричневого цвета, напротив входа находился камин, который никогда, конечно, не топили, а над камином висел портрет Павлова. Да, Ивана Петровича Павлова. Другие стены были украшены фотографиями малоизвестных американских специалистов но лабораторным методам исследования с личной надписью для Лемперта. У окна стоял большой стол. Справа на нем бумаги, а слева, как Библия, лежал капитальный труд по иммунологии Топли и Уилсона, который никто прочесть не мог, даже Раубичек. Раубичек мне сообщил, что Лемперт эту книгу тоже не читал, потому что для такого чтения у него недостаточно образования, а кроме того, книга не имеет никакой ценности для практической работы лаборатории. Тем не менее, Лемперт держал эту книгу - для общего фона. Вкус у него был.
Самыми интересными для меня были дни, когда к Лемперту приходили жены русских купцов (их было немного), для того чтобы с ним посоветоваться. Лемперт весь преображался. Он несомненно был актером в душе. Входила какая-нибудь дама, обычно без шляпки, чтобы было видно ее прическу. От нее пахло дорогими французскими духами. Это были или «Шанель №5», или «Шалимар». Для посетителей в кабинете стояло два глубоких кожаных кресла. Очень удобных зимой и непереносимых летом.
Лемперт усаживал клиентку в кресло, а сам отходил к камину. На полу у камина, как обычно, лежал ограничитель для падающего из очага горящего угля, высотой сантиметров в десять. Лемперт был невысокого роста. Он вставал под портретом Павлова на ограничитель, становясь, таким образом, на десять сантиметров выше, и его голова оказывалась на одном уровне с головой известного физиолога: симбиоз двух великих умов. Рядом с портретом Павлова находилась красивая китайская ваза с белыми и желтыми хризантемами. А вокруг на столах были разложены неведомые инструменты и аппараты. В глубине комнаты стоял колоссальный старомодный электрокардиограф, сломанный и давно не работающий. Лемперт пользовался новейшими американскими электрокардиографами, но этот был важным элементом интерьера.
Обычно я сидел за длинным столом в стороне и, подсчитывая кровяные шарики, с наслаждением слушал разговор шефа с пациенткой.
«Слушаю вас, мадам. Ох!.. Простите, у меня так болит бок, - он корчился от несуществующей боли. - Вчера все утро играл в гольф, и сейчас так ноют мышцы». В гольф он, конечно, не играл: это было дорогостоящее удовольствие, а Лемперт мотом не был. Но если человек играл в гольф до боли в боку, это его ставило очень высоко в глазах русской эмиграции. «Итак, сударыня, я слушаю вас».
«Доктор, мой врач говорит, что у меня колит, и возможно, тропический. У меня бывают такие боли в боку, как у вас после гольфа. Я так страдаю, что даже бываю холодна с мужем (опустила веки, изобразив смущение). Какой анализ нужно сделать, чтобы знать, что со мной? Я не боюсь правды. Скажите, какой у меня колит?».
Лемперт приходил в восторг. В халате, наглухо застегнутом у шеи (из-за жары мы надевали халаты на голое тело и поэтому так их застегивали), он стоял на десятисантиметровой высоте и обдумывал текст речи.
«Мадам, что вам сказать? Ваша болезнь, моя болезнь, болезнь герцога Эдинбургского, болезнь всякого человека так легко не определяется. Вот здесь Павлов (поворачивается к портрету)... Как он работал! Рефлексы, слюна, собаки, много собак... И терпение. Много терпения!»
Лемперт сходил с пьедестала, подходил к своему столу и притрагивался к никогда нечитанному толстому тому Топли и Уилсона: «Вот здесь Топли и Уилсон, мои учителя, столпы мировой иммунологии. А вы думаете, мадам, что они смогли бы так сразу ответить на ваш вопрос? Нет, нет. Не смогли бы».
Затем Лемперт возвращался на свой «насест» у камина. У него были очень красивые глаза. Дамы его называли «сероглазый король». Лемперт слегка опускал веки: «Сударыня, мы должны полностью, как теперь говорят, комплексно, да, именно комплексно, обследовать вас. Колит! Колит!.. А что такое колит?.. Я знаю? Нет, без анализов не знаю. Давайте сделаем так, мадам. На следующей неделе я специально попрошу профессора Раубичека, профессора Венского университета, и американского профессора Хауата, профессора Манильского университета, заняться вашим случаем. А потом я приглашу вас. Ваш телефон у меня есть?.. Нет. Сейчас запишу. И мы все вместе этот вопрос обсудим».
Когда эта мадам получала счет за анализы на баснословную сумму, она была счастлива. Этот счет она могла показывать своим знакомым, чтобы те знали, что ей стоил ее кишечник. Этим счетом она могла утереть нос мужу и потребовать новую норковую шубу к осени.
Ее врач был счастлив, что послал ее к Лемперту. Лемперт тоже был счастлив. И бухгалтер Лемперта был счастлив. Все были счастливы, исключая, может быть, Павлова и Топли с Уилсоном. Но их мнения никто не спрашивал.
Милый Лемперт был мастером светской лжи. Меня он представлял врачам и пациентам так: «Познакомьтесь. Доктор Смольников. Он любезно согласился помогать нам в клинической патологии». А на самом деле я был рад работать у него за четыреста юаней в месяц, потому что мы почти голодали. Он поручал мне самые разнообразные процедуры, за что я ему благодарен. Я должен был брать желудочный сок, определять кислотность и прочие вещи. Брал кровь и считал белые и красные кровяные шарики, красил мазки крови, определял средний диаметр красных кровяных телец.
Иногда Лемперт посылал меня брать кровь на дому. Эту работу я очень не любил, но делать было нечего. Как-то я поехал к одной молодой американке, которая заболела неизвестно чем, и у нее нужно было взять кровь на полное исследование и на реакцию Вассермана, так как она собиралась выходить замуж, а американские законы требовали этот анализ и у жениха, и у невесты. В Шанхае этот закон утрачивал всякий смысл прежде всего потому, что там существовали лаборатории, руководители которых звонили врачу и спрашивали: «Доктор, какую вам нужно реакцию? Отрицательную или положительную? ». Да и всем было известно, что несколькими вливаниями нозарсенола можно положительную вассермановскую реакцию превратить в отрицательную.
Я приехал к больной, разложил около открытого окна на столике все свои инструменты и зажег спиртовую лампочку для сушки стекол с мазками крови. Кровь я у нее взял, но в этот момент подул ветер, и легкая занавеска колыхнулась внутрь комнаты, как раз к спиртовке. Занавеска загорелась. Я бросился ее тушить. Потушил. Когда взял пипетку с кровью, то увидел, что кровь в ней успела уже свернуться. Я, по глупости, решил растворить ее спиртом, но кровь сразу же превратилась в какой-то твердый комок. У меня остались лишь мазки для общего анализа и кровь на реакцию Вассермана. Ехал я в лабораторию и думал, что мне здорово попадет. Но Лемперт был не таким человеком. Он только сказал, что не надо было промывать пипетку спиртом. «В следующий раз у вас получится лучше». А пока послал американке счет. Интересно, накинул ли он еще процентов двадцать за тушение пожара в спальне сотрудником его лаборатории?
Кроме анализов крови, я готовил срезы гистологических препаратов для профессора Раубичека, потом красил их, точил микротом (нож для сверхтонких срезов) - и мне становилось все скучнее и скучнее.
У Лемперта я проработал шесть месяцев - до октября 1941 года. Уже началась инфляция, и деньги, которые я получал, почти ничего не стоили. Моей зарплаты не хватало даже на необходимые продукты. Я долго раздумывал и, наконец, решился попросить у Лемперта прибавку. Тот ответил мне, что посоветуется с компаньонами. Они отказали. К счастью, на одном из заседаний Шанхайского медицинского общества ко мне подошел доктор Ску-айрс из фирмы «М» и спросил, не хочу ли я перейти работать к ним. С отъездом Андерсона у них осталось три доктора. Количество пациентов нисколько не уменьшилось, и врачи задыхались от работы. Доктор Литтл, которого они пригласили приехать в Шанхай, от их предложения отказался, поступив на британский военный флот, так как в Европе уже шла война. Именно этот отказ и решил мою судьбу.
