С началом первой репатриации советских граждан в СССР (в 1947 году) «мистера Шампански» обуяла тоска по Родине, и он поехал. Когда-то в разных городах царской России у него были собственные дома, и вот в одном из них ему дали комнату и назначили сторожем здания. Его сын не хотел мириться с таким положением и уехал за границу. Мы как-то случайно встретились с ним в Шанхае. Он холодно посмотрел на меня и сказал: «Руки я тебе не подам, я слышал, что у тебя советский паспорт».
Все эти истории я рассказал для того, чтобы читатель понял, как русские оказались в Китае и, главным образом, в Манчжурии. Общее число русских в Манчжурии, по данным моего отца, превышало триста тысяч. Большинство проживало в Харбине и на станциях КВЖД. В Шанхае, в русской колонии, насчитывалось до тридцати тысяч человек, в Тяньцзине, кажется, около трех, в Ханькоу1 жили единицы богатых русских чаеторговцев, а в Циндао - несколько сот человек.
Все старые служащие КВЖД, приехавшие до 1917 года, конечно, эмигрантами не были. Они приехали служить на КВЖД и жили в полосе отчуждения, то есть фактически на территории Российской империи.
Уже в Москве мне часто задавали один и тот же вопрос: вы были эмигрантом или вас командировало в Китай советское правительство? На самом деле, командированных советским правительством в Китае было совсем немного. Эмигрантов было несколько десятков тысяч, а мы представляли собой третью группу русских, самую большую, и не были ни эмигрантами, ни командированными.
Русская эмиграция появилась в Китае после Великой Октябрьской революции. Что это были за люди? В основном остатки разгромленных белых армий, вернее, остатки их офицерского состава (солдатам, собственно говоря, бежать было незачем), а также представители буржуазии из Сибири. Такое переселение породило оригинальное социологическое явление: подавляющее число бывших подданных Российской империи были представителями интеллигенции. Рабочий класс составляли, в основном, люди, приехавшие до революции, то есть не эмигранты. На КВЖД это были машинисты, водившие паровозы, кочегары, рабочие различных ремонтных мастерских, стрелочники. Интеллигенция же была представлена административным аппаратом железной дороги, оставшимся в Китае.
После революции почти все рабочие подали прошение о советском гражданстве, получили советские паспорта и вскоре уехали в СССР. Интеллигенция колебалась. Уже начали появляться белоэмигранты, рассказывавхпие о «зверствах большевиков», сибирские буржуа описывали, как потеряли свои фабрики, заводы, дома и имения. Стали выходить белоэмигрантские газеты. А Харбин богател. Генерал-лейтенант Хорват, управляющий дорогой, никаких денег в Санкт-Петербург больше не переводил, так как вместо Санкт-Петербурга был уже Ленинград, с которым Хорват никаких отношений не имел, поэтому очень большие деньги, которые получала КВЖД, оседали в самом Харбине, что позволило Хорвату создать чрезвычайно хорошие жизненные условия для русских служащих дороги. Харбин называли «счастливой Хорватией». Это стало одной из важнейших причин, объясняющих, почему никто из Харбина не стремился уехать, и это же определяло политические взгляды русской интеллигенции. Большое влияние на мнение и поведение русских людей в Харбине оказывала также белоэмигрантская пресса - других газет не было.
Что стало с Харбином в дальнейшем хорошо описано в книге «Возвращение» Натальи Ильиной, свидетельницы всех перемен в этом городе. Меня там уже не было, так как мать после смерти отца переехала к своей сестре в Тяньцзинь, а я был еще чересчур мал, чтобы интересоваться политической обстановкой в Манчжурии.
С отъездом рабочих в СССР и приездом белоэмигрантских офицеров удельный вес русской интеллигенции в Китае увеличился. Хотя у меня нет никаких статистических данных, я не сильно ошибусь, если выскажу предположение, что девяносто процентов русских принадлежало к интеллигенции.
Что умели делать все эти бежавшие офицеры? Да ничего. Им пришлось работать сторожами, телохранителями у богатых китайских коммерсантов, швейцарами в отелях. Абсолютно не удивляло, если сторожем какой-нибудь английской табачной фабрики, оказывался полковник гвардейского полка или судья. Князь Ухтомский, например, благодаря прекрасному знанию французского языка, устроился швейцаром в шанхайское отделение крупного французского банка Индокитая.
Военные инженеры выполняли работу чертежников. Из инженеров только единицы устраивались более или менее прилично. Врачи занимались частной практикой - некоторые из них стали обеспеченными людьми, а другие бедствовали. Создавались русские эмигрантские комитеты, которые никто не признавал. У меня имеется удостоверение личности, выданное полицией французской концессии Шанхая. В строке «национальность» напечатано: русского происхождения, не взявший никакого другого подданства. Французы понимали, что среди русских есть эмигранты, а есть неэмигранты, поэтому и придумали такую хитрую формулировку. А в английской половине Шанхая вообще не существовало документов. Отцы города, богатые бизнесмены, были так заняты торговлей и обогащением, что у них просто не было времени заниматься такой ерундой, как выяснение, к какой группе принадлежал тот или иной русский или иностранец. Англичане разрешили эту проблему гениально просто: никаких паспортов, никаких удостоверений личности.
Последние двадцать лет своей жизни в Китае я прожил в Шанхае. Об этом и пойдет дальше рассказ.
Я женился в мае 1940 года, за месяц до окончания медицинского факультета французского университета «Аврора» в Шанхае. Обвенчавшись, мы с женой переехали к теще на Тоншан роуд в район Хонкью, самый бедный район Шанхая. Он весь был построен из серого кирпича, и в 1940 году там были только улицы без домов или островки домов: японская артиллерия почти полностью разрушила его во время японо-китайской войны 1937 года. Улицы соединяли пассажи (переулки), достаточно широкие для проезда одного грузовика. В районе иногда попадались целые нетронутые бомбардировкой кварталы, серые и мрачные. А между ними лежали груды кирпича, кое-где собранные в кучу. Все они заросли сорняком и полевыми цветами и, в общем, выглядели довольно живописно.
Наш квартал принадлежал к числу нетронутых. На улицу выходили китайские лавчонки. На углу были ворота, ведущие в пассаж. Весь квартал состоял из четырех рядов домов. От ворот до последнего ряда шла главная улочка, от которой перпендикулярно отходили еще три. Каждый ряд представлял собой одно длинное строение, разделенное на десять-двенадцать домов стенами. К каждому такому дому примыкал садик, отгороженный от переулка стеной высотой в два этажа с деревянными двухстворчатыми воротами. Наш садик был вымощен кирпичом, покрытым зеленой плесенью от вечной сырости. Там ничего не росло.
Дом состоял из двух частей. Передняя его часть - это три комнаты, одна над другой, причем верхняя представляла собой чердак со скошенным потолком. Задняя часть - тоже три комнаты, с плоской крышей, окруженной кирпичным парапетом в половину человеческого роста. На крыше можно было отдыхать после захода солнца, покрываясь слоем сажи из соседних труб.
Между этими двумя частями дома вилась деревянная лестница, связывающая все комнаты вместе. Нижняя комната сзади служила кухней. Пол в ней был цементный, в углу располагался душ, прикрытый занавеской. Одна газовая горелка вместо плиты. В качестве туалета - выносная параша, которая размещалась за картонной перегородкой внизу под лестницей. Каждое утро приезжала металлическая бочка, китайцы опрастывали содержимое параш из всех домов и отвозили за город для удобрения полей. Зловоние в этот момент по всему пассажу было запредельным.
Теща моя поступила очень щедро. Она отдала нам чердак под спальню и комнату на втором этаже. Эту комнату разделяла на две части тоненькая фанерная перегородка, и у нас получилась гостиная и столовая. С мебелью тоже очень повезло. Моя двоюродная сестра, уезжая из Шанхая, подарила нам на свадьбу роскошный дубовый столовый гарнитур, который специально для себя заказывала. Стол и две тяжелые скамьи в испанском стиле XIX века, двуспальная кровать, столик и роскошное кресло, на котором невозможно было сидеть - только лежать. Скамьи были также неудобны: без спинок. Надо было выполнить акробатический номер, чтобы залезть на них. К счастью, нам мало пришлось ими пользоваться, так как есть все равно было нечего, а то, чем мы питались, можно было есть, стоя в спальной. В середине войны (речь идет о Тихоокеанской войне между США и Японией, начавшейся 7.12.1941 г.) мне удалось выменять весь испанский гарнитур на килограмм сала.
