— В горрр-ряченькое! В горр-ряченькое!!
Стреляла искрами «буржуйка», ухала кувалда, подвывал аккордеон, приплясывал мастер.
— Серьга, — крикнул он через плечо мальчугану, — бросай дуть! Беги, тащи эту железу от вашего турника. Сошников нет. С Сонюшкой мне ее не оттянуть…
Дед командовал ротой.
Рота оттягивала сошники.
Кувалдой завладел длиннорукий солдат Вася Хиря по прозванию «Художественный Свист». После очередного нагрева дед насторожил на наковальне неразмятый еще конец турника и скоренько бормотнул:
— Давай, парень!
Кувалда с грохотом, со звоном сыграла по клюву наковальни.
— Те-те-ря-я!!
Мастер поднес к Васиному носу свой молоток и свирепо, досадливо покрутил им перед его изумленными ноздрями:
— Куда целишь, те-те-ря? В железо бей! В горячее… А не для звону…
У меня материал — слово.
Не согретое в горне души, оно — как холодное железо: шершавое, упрямое, неподатливое. Не тронь холодное — один звон.
Но если вдруг… слово засветится, если почувствуешь, что оно горячее, обжигается — не медли! Укладывай его скорее на «наковальню» и бей, заостряй, закаливай, доводи!
Если ты отковал лом, даже лом, — опробуй, по Кузурманычу, дробит ли он кирпич, не мнется ли у него «жало», годен ли он колоть лед, долбить мерзлоту?
Вырастил розу — просмотри лепестки: не затаилась ли в них тля?
Дерешь больные зубы — не оставляй гнилого корня и… береги здоровые.
А если не получается, брось немудрящий свой инструмент и беги. Беги, как Сонюшка… Народ незлобиво скажет в твой след: «Совестится. Удара у него еще настоящего нет».
А совеститься, брат, надо. Не то поднесут тебе трудовые мозолистые руки молоток, клещи ли под самодовольные ноздри и уже не тенорком, а доподлинным басом скажут: «Куда целишь, тетеря!»
…Учите, учите меня, кузнецы! Куда бить. Во что целить. Как горячим выхватывать слово из горна…
1971 г.
И БЫЛ НА СЕЛЕ ПРАЗДНИК
По мотивам народных празднеств в Абатском, Сладковском, Казанском районах Тюменщины
Мудро, трогательно, задушевно и святобережно опоэтизирован в русском фольклоре пресветлый наш хлеб, В обрядах, в поверьях, в месяцесловах и празднествах.
«Кукушка колоском подавилась». Пословица. Заколосилась, стало быть, рожь. Затаеннее птичьи звенят голоса, а кукушка-гадалка и вовсе умолкла.
«Воробей под кустом пива наварил». Пословица. Урожайная, значит, выдалась осень. Даже этому прощелыге-бичу на «пивишко» подбросила.
«Завязать Илье бороду». Поверье-обряд. Заканчивая жнитво, оставляли клок ржи на корню «под будущие урожаи».
На масленой неделе пекла Россия блины. Блин — символ солнца, наступившей весны. Сжигали «зиму» — потешное соломенное чучело.
Каждый год, в марте, пекла моя бабушка «жаворонков». Этакое художественное тесто. Получались незамысловатые хлебные птички с подобием головки и клювика, с приподнятым острым хвостом.
— Ешь! — подавала мне птенчика. — Сорок пташек сегодня на Русь пробираются, сорок птиц — летят. И жаворонок с ними.
Птичка, которая, по поверью, «колосок к солнцу манит и зеленя опевает». И еще бабка верила: эта птичка голодные годы отпугивает.
Осенью из нового помола пекла наша бабушка «сеголетошних лебедят». Пекла, приговаривала: «Бел как лебедь — хлеб, бел как лебедь — хлеб…» Эти были уже попригляднее. Кудреватая розвихрь хвостов, изогнутые шейки, глазки из сушеных ягодок черной смородины.
Так и запомнилось: пышущий жаром лист, а на нем стаи белых превкусненьких птиц.
— Большой путь вам, резвы крылышки! — крестила бабушка лист. Поднимала с него самого зарумяненного, поджаристого «лебеденка», протягивала мне: — Золотого — Ванюшке, золотого — Ванюшке!..
Память вам, Пелагея Васильевна, птичья скульпторша, птичья песенница. Так и остался в моем восприятии, так и сияет, живет в моей памяти он — н о в ы й х л е б — золотым лебеденком детства.
Праздник этот ни в каких календарях не помечен, дня-числа для него не назначено, и именуют его на селе по-казахски, по-русски и плюс по-газетному. По-казахски звучит: «сабантуй», по-русски: «отсевки», по-газетному: «день последней борозды». Не важно, что лучше, по праздник такой соблюдается.
Хлебец выбрызнул, захмелела в межах перепелочка, тракторист в жаркой баньке намылил удалую голову. Для него праздник с бани всегда начинается. Баня же — с головы. До свистков-сквозняков прочищает от пашенной пыли «форсунки» в носу. Из одного уха азот достает, из другого — селитру и фосфор. В бороде — на предплужник бери — залегли плодородные почвы.
«А и славное же ты учреждение — баня русская! Мама вытопила. Сибирская вдова Куприяновна. Знает толк. Сама — старейшая механизаторша».
В запасном тазу, в кипятке почти, млеют веники. Доспевает метелка и лист. Приподнимешь, веду лишнюю вытряхнешь — и вот задышал, задышал, прошлогодний березовый сок.
Не спеша, выбрав знойное и раскаленное место на каменке, поддает туда ковш — и второй! — захмеленной на мятах воды.
«Мама знает, где духи живут. На цвету, на бутонах той мяты. Нарезала, в теневом сквознячке притомила… Сколь ты славен, дух леса сибирского!»
Еще ковшик, и можно скакать на полок. «Жарь-жарь-жарь! Жги-жги-жги!» — начинает тракторист с боевой приговорочкой.
«Сыпь-сыпь-сыпь! Кусь-кусь-кусь! Взять-взять-взять!» разъяряет он и науськивает в суматошном нахлесте березовый веник.
Извивается на горячем полке механизатор широкого профиля. Парится членораздельно и нечленораздельно. После яростной трепки хребетный массив с протягом отодрать норовит, с умышленным, хитрым таким шкуросъемчиком. Спина… Плеченьки… Они же насквозь, до мездры просолились, родимые.
Один веник, бедняга, в мочало оттянут. Облиться холодной водой, чуть-чуть отдохнуть.
После второго захода ослаб человек, захмелел. До малиновой спелости бойцы-веники допекли его, разуделали. У мускулов все сцепления ослабнули, в грудь второе и третье дыхание пришло. Теперь время в предбаннике полежать…
А и дерзкое ты заведение, баня русская! Заново человек народился. Слава славной вдове Куприяновне!
Лес для празднества выбирают.
Здесь ей сплошь, безраздельно березовый. Невест изумлять. По поговорке: в еловых — богу повиноваться, в березовых с молодцем целоваться. Почему район и богат двойняшками-близнецами. Погуляй-ка в сплошном кислороде…
Лес нужен для празднеств не всякий березовый, а приподнятый. Который на гривках окорнел. Который над уровнем пашен, лугов и озер в о з н о с и л с я бы. Пожилой, соковой, редкоствольный, прозрачный, прострельный, закудрявый, раскидистый… И чтоб между стволов, у подножий берез, подлесовничек-травушка стлалась бы, взор влюбляла…
В окружении таких вот п р и п о д н я т ы х мест должна непременно присутствовать развеселая тоже, отрадная взгляду поляна. Чтобы вся в незабудках, в глазастеньких ягодниках, в белянках-цветах. Они в эту пору всей брызгой несметной цветут. Поляну особо в с е р ь е з облюбовывают, ибо здесь на сегодняшний день — праздничная Площадь.
Но и это не все. Слушают, есть ли в окрестностях иволги, подают ли свое вдохновение кукушки, порхают ли дятлы, поют ли у дупел скворцы. Праздник — днем. И нужна к нему, значит, дневная, веселая, певчая птица. Кукушке да и иволге конкурентов здесь нет.
На поляне разместятся грузовик для президиума с коврами по днищу, с микрофоном-трибуной на правом борту, грузовик для артистов агитбригады, ларьки и торговые точки, танцплощадки и пляс-пятачки… Тонет туфля твоя в незабудках, черт начищенный — сапожок!
Поляна — площадь. Леса — кулуары. После массовых мероприятий облюбуй себе чудо-березыньку, стели свою щедрую скатерть в тени, зови друга с женой, всех друзей, сколько нажил, полни по душеприемлемуго отметку стаканы и… повремени. Повремени… Слышишь, как иволги чисто поют? Слышишь, кукушка тебе многолетствует? Слышишь, как птенчик родившийся в горлышке пробует звон? Слышишь, как травы растут? Слышишь, как душу твою навестило сейчас откровение высокое, светлое, клятвенное… Вот тогда поднимись и скажи:
