«За Родину, други! За первозданную, милую… До братской могилы — единственную!!»
Хлебопашенные районы Тюменщины ждали, молили дождя. Ах как нужен был дождь! Такие чудесные вспыхнули всходы! Пашни плотной зеленой шубкой укрыли себя. Грач чуть виден, ростки журавлям по сустав. Влаги, влаги грядущему колосу! Весна нынче в солнце влюбленная шла, взора не отвела, каждой лужей по милому высохла. Земля вдосталь и сверх того пропечена, прогрета, пресытилась зноем до жаждушки. И о н той предпраздничной ночью прошел, прогремел. По райцентру пустячный совсем, игровой. Но по тракту стали нам попадаться, встречаться по выбоинам натуральные синие лужицы. Секретарь райкома Дмитрий Михайлович просит водителя постоять. Это уже четвертая остановка. Он минует в полуботиночках рассолодевший кювет и, слегка утопая во влажной прилипчивой пашне, продвигается метров на двадцать внутрь юных пшениц. Там, в который раз уже, втыкает свой указательный палец под корни зеленых ростков и чего-то тем пальцем в глуби осязает, причуивает.
И вот слышу его торжествующий крик: «Встретились!» Это значит: влага дождя пропиталась, проникла до почвенной. Материнская сила кормящей земли увеличилась вдвое. Жить молодым хлебам! Секретарь улыбается. С удовольствием очищает полуботинки от грязи, душеприязненно плещется черными пальцами в лужице.
Километрах в пяти от села повстречали мы главного агронома совхоза. Та же поза и та же картина. Палец по корень воткнул между всходов и исследует, анализирует… Собственной кожею чертознайствует.
Думаю: сколько же их, трепетных указательных пальцев, воткнулось сейчас вот в сибирскую нивушку. Причуивают потихоньку. Причу-у-уивают… Пульс у зернышка щупают. Судьбу-самочувствие грядущего колоса на черной ладони земли предугадывают. Помнить: с пальчика хлеб…
Дождь под праздничек — дар. Освежил листву, искупал траву, взвеселил цветы. У стариков кровяное давление понизилось, а жизнедеятельность и настроение повысились. Кашлять стали не оптом, все вдруг, а по очереди. Сидят в голубых незабудках, голубенькие, бывальщину слушают.
…Это было на севе. У родственников Викторова напарника случился пожар. Бросил тот сеять — помчался на беду. За трактор сел Виктор. Тельцовское поле, тельцовский массив… Сто сорок гектаров готовой под зернышко, сладко вздремнувшей на зорьке земли. С этой зорьки и начался отсчет. У напарника после пожара вторая случилась беда. Плеснул лишнего в честь победы воды над огнем. И остался Виктор в полях односменщиком. Сдал смену, принял смену. Сдал — принял. Двадцать четыре года парню. Комсомолец еще. Неженатый еще. Сорок полных часов сеял, сеял и сеял он хлеб…
В центральной конторе совхоза поднялась руководящая паника. По линии техники безопасности. «Это как же, вопреки природе и трудовому законодательству?.. Он ведь, сон-государь, придет, милый, да и повалит силой. Бывалое дело. «Запашется» парень в овраг или в реку, а то — в лес, на таран пойдет».
Секретарь парткома Владимир Георгиевич срочно выехал на тельцовский массив. Сеет Виктор, прилежно и цепко машину ведет. Зубы Витькины — белые, глаза Витькины — красные, в бороденке овсюг пророс… За сорок-то часов прорастет!
— Слезай, Витя, — остановил его Владимир Георгиевич.
— Нет уж, — уперся Виктор. — Досею. Немного осталось.
— Сле-зай!! Тебе надо поспать.
Пошли пререкания.
— Досеять хочу! — Откуда у тихого парня настырность взялась?
И только приказом был снят с горячего трактора всего комсомолец еще, Витька… Виктор Тюменцев.
— …Заслужил таковой поощрения и премии? — ставят на кон вопрос старики — сивы голуби.
Ставят, и своим солидарным, высокоответственным кругом на него отвечают:
— Достоин вполне. Заслужил.
— Наше яблочко…
— Устремленный парнишко, оказывается! — берет его на заметку Куприяновна.
«Парнишко». Для них он, конечно, парнишко. Внук по возрасту. Свои есть, подобные. Ревнивое дело — свои. Лесами, болотцами, тайными тропами пробираются первоназванные трактористы России на голос, на бронесказуемый голос внуков своих.
Трактористы тридцатых, танкисты сороковых, черношлемные витязи, броневое чело Правды-Победы. Являются тайно ко внукам и дотошно, придирчиво, ревностно инспектируют фамильную пахоту, фамильные посевные загонки. «Огрех — наш грех». Прослушивают на отдалении бой-рокот моторов, невидимками ползают по бороздам, оценяя пласт, отвал, глубину, досматривают, как заделан, разделан крутой поворот…
— Нут-ко, Сеня, дай место. Гляди, я тебе покажу. Усекай.
Оторви-ка, попробуй, его от руля-рычагов, сживи с трона, если он занюхнул газку.
— Погоди, погоди. Еще круг…
Празднество, а деды в комбинезоны наряжены. Берегут их, как берегут генералы шинели простреленные.
Сибирская вдова Куприяновна тоже «подкомбинезонилась». С лет девичества полюбила железо гремучее. Провожали на пенсию — подъехала, как условлено было, к совхозному Дому культуры на тракторе, юные пионеры повели в президиум. Сперва ладно шла, барабан ей бьет, горн звенит-поет, а потом вдруг замедлила шаг, заревела да вспять. Раскинула руки, вслепую нашла радиатор.
— Кормилец ты мой! — целует железо бесчувственное. — Нареченный ты мой…
Ребятишки притихнули, а у взрослых ком к горлу подкатывает. Правильно, что кормилец. Трех сынов подняла на нем Куприяновна. Ордена ее, слава, депутатские знаки — все вдвоем с ним.
Правильно, что нареченный. Из горячих возлюбленных рук по началу войны приняла его Куприяновна. «Твой теперь», — сказал муж. С двадцати шести лет — зноен хмель цветет женской силушки — честно вдовствует Куприяновна.
— Нареченный мой! Я ведь Ваней тебя звала, Иван Силычем.
Сроду лекарств не пила — тут накапали…
Между тем микрофон с динамиками объявляют официальную часть. Все идет с применением техники: и доклад, и вручение грамот. Назовут на трибуне фамилию — радиоколокола, как зевластые говорящие филины, на березах ухают. В честь названной каждой фамилии играет народный оркестр духоподъемную бравую музыку.
Но вот что-то новенькое. Вызываются к столу президиума… Целым списком вызываются… наши сивы голуби, Становятся строем, лицом на народ, бодрят позвоночники и грудь. В левом фланге, зарумянившись красною девицей, пристраивается в своем комбинезоне солдатская вдова Куприяновна.
Слово предоставляется девчонке из школы механизации. Речь не писана, говорит посоветовано, что от сердца наскажется юного. Щеки алые, ямочки белые. Маков цвет с сердцевинкою.
Лизнув губку проворненьким язычком, обращается она к торжественному стариковскому строю:
— Железные наши дедушки!
— Среди нас, извиняюсь, и бабушки есть, — Тимофей Суковых прервал.
Промигалась девчонка и видит: действительно, бабка — в штанах. Стала вся алая. Замолчала… и запела:
— По дорожке по вольной, по тракту ли…
Подключился баян, взвился девичий голос.
Что нахохлились, сивы голуби? Или многое вспоминается? Прибегала в поле синеглазая… Целовала тебя до затменья в глазах… Поднимал на могучие рученьки… Уносил до межи, словно перышко… Заплетал васильки в косы русые..
Отвлекись-ка! Что она там говорит?
— Железные наши дедушки и железная наша бабушка! Ваши внуки, принимая от вас плодородное поле Родины, клянутся беречь его, любить, защищать — наследовать ваши геройские биографии.
И не успело суматошное эхо возвратить слова эти, как перед каждым старинушкой из какой-то засады в момент появилось… по внуку. Родной перед родным. Заранее, видать, было спрограммировано.
И подносили те внуки своим родным дедушкам по букету полевых диконьких цветов.
И согибали те внуки своим дедушкам стабильные твердые шеи сильными уже руками, и целовали дедов в свежевыбритую щетину.
Пионеры к дедам мчат.
И у каждого востропятого спиннинг в руках и транзистор. Оплели огоньки-вьюнки стариковский строй. Разумного и полезного отдыха строю желают.
Куприяновне же скороварку-кастрюлю на все голоса рекламируют:
