И как будто прорвался заслон, что сдерживал накопленное годами. Один за другим пошли к читателю сказы: «Аврорин табачок», «Сорок седьмая метка», «Богиня в шинели», «Ленинское бревнышко», «Голубая стрекозка», «Ценный зверь — кирза», «Костя-египтянин» и другие.

Повествование лилось свободно, полнилось неподдельным смехом, веселой выдумкой, доброй улыбкой, живой атмосферой сельской нови. Казались они, ермаковские сказы, очень простыми, понятными, однако пересказать их трудно, как хорошую песню.

Возьмем сказ «Стоит меж лесов деревенька». О чем он? О памяти поколений, о деревенских внуках, никогда не видавших погибших на войне дедов? Или о красоте душевной, что открылась в людях, вставших на защиту Савостькина тополя? Сквозь тоску маленького Савостьки о дедовой ласке, стойкое противоборство его с Захаркой, сквозь забавные и печальные страницы деревенской жизни проходит сильный, ясный в своем высоком звучании мотив верности ратному подвигу «светлых русичей». Звучит он и в других сказах и отдается в сердце читателя щемящей болью и гордостью, заставляет понять, что за видимой простотой произведений Ивана Ермакова таится прочность жизненных основ и гражданского мировосприятия автора.

Беззаветное служение Родине Октября, вера в свой народ были в нем так органичны, кровны, что и в творчество переливались звонкой родниковой струей. Подлинно раскован писатель, когда пишет о том, чем полно его сердце. Вот почему столь правдивы и по-хорошему возвышенны его слова о Ленине, партии, о родимой сторонушке, вот почему при всей занимательности и щедрой ермаковской выдумке так ясно и искренне содержание сказов.

А персонажи его! Из глубин жизни берет он их — живых, добрых, настоящих людей, «негероических героев», умеющих и работать, и воевать. Руки — «скуповаты на жесты, бережны в ласке, зато звери в работе — железо мнут». Лица — «мужественные и в тот же момент — добродушные, спокойно-уверенные и в то же время — застенчивые, суровые, но исполненные вековой доброты… Лица без лицедейства. Лица — рельеф сердца. Таким во всем и заранее хочется верить…». Очень характерны для автора эти штрихи портретов.

Читаешь Ермакова и дивишься редкостной открытости, распахнутости писателя. Он ничего не утаивает, не ищет формы прикрытия своего «я». Это он, Иван Ермаков, славит удаль и широту души сибиряка-солдата, это он добро подсмеивается над простодушием Кости-египтянина, и плачет вместе с дедом над беззаветной его гибелью, и любуется озорницами доярочками, что несут в подойниках «первочудо умной Зеленой Земли».

В публицистическом сказе «Кузнецы» Ермаков как бы размышляет вслух о самом сокровенном — о писательском труде, об ответственности мастера, материал которого — слово:

«Не согретое в горне души, оно — как холодное железо: шершавое, упрямое, неподатливое. Не тронь холодное — один звон.

Но если вдруг… слово засветится, если почувствуешь, что оно горячее, обжигается — не медли! Укладывай его скорее на «наковальню» и бей, заостряй, закаливай, доводи!..

А если не получается, брось немудрящий свой инструмент и беги…

…Учите, учите меня, кузнецы! Куда бить. Во что целить. Как горячим выхватывать слово из горна…»

Есть в ермаковских сказах какое-то глубинное родство с русской народной сказкой, с ее озорством, мудростью, благородством. И это ничуть не заслоняет современности их содержания, сильнее, явственнее подчеркивая национальную сущность творчества писателя.

По-своему передал Иван Ермаков время, в котором жил, в котором шли рядом с ним его современники.

Находились советчики, говорившие, что пора Ивану Михайловичу (с его-то опытом!) браться за «серьезные», большие вещи. А он — писал сказы. Делал то, что считал нужным, в чем чувствовал свою самостоятельность, самосильность. Да и не мог долго засиживаться дома, слишком сильна была жажда познания нового. Легок был на ногу Иван Михайлович. На любом попутном транспорте колесил он по Тюменщине. Сколько встречено людей, сколько сиживал в доброй беседе по ту и эту сторону Полярного круга.

Маршруты его лежали то в оленеводческий совхоз на Ямале, то в глубинный леспромхоз, то к нижневартовским бурильщикам. Прослышав о небывалом для Приполярья «огородническом» рекорде, писатель спешит в Сургут, чтобы «по пути» завернуть на Ханты-Мансийскую опытную станцию и загореться там идеей сельхозпредместий нефтяных городов (нынешних подсобных хозяйств промышленных предприятий).

Ездил он и на стройку приполярного газопровода, и к вышкомонтажникам Урая, но куда бы ни заносили писателя дороги, всегда и всюду находил он своих героев, людей негромких профессий, влюбленных в труд.

Подчас кое-кто и посмеивался над Иваном Михайловичем, особенно над его «сельхозидеями»: «Стоило из-за этого огород городить?» Он не обижался, хорошо зная, как необходимы во вновь обживаемых северных районах, куда перебирались люди с семьями, с детьми, зеленое перышко лука, свежий огурчик и стакан натурального молока. («Они — «северная надбавка» тепла человеческого. Вот рентабельность!»)

И ложились на редакционные столы задористые, не похожие на собратьев очерки. Листаешь сейчас подшивки журнала «Урал», вчитываешься в страницы публицистики Ивана Ермакова — «Знамена просят ветра», «Петушиные зорьки», «Ямальская фея», «Под крылом у жар-птицы», «Заря счастье кует» — и точно погружаешься в шестидесятые — семидесятые годы. Зорко схвачены приметы, черты и черточки нового — не описание, а проникновение в среду, в быт, в его изменения, мысли об увиденном, полные деятельной любви к многоликому Тюменскому краю, к его будущему. Это поистине «свидетельства времени» — живые, емкие, точные.

По языку очерки близки сказам — та же цветастость, эмоциональная насыщенность, яркая образность, афористичность. Не скажет, что весна засушлива. «Весна нынче в солнце влюбленная шла, взора не отвела, каждой лужей по милому высохла». Или: «Сибирская осень — она самовольница, шатун-медведица, неверная женка».

Публицистика давала сильные токи творчеству. Прорастали зернышки новых сказов («Звонкое дело», «Аленушка», «Авка слушает ветры», «Дедушкин табак», «Кузнецы», «Память»), зрели замыслы.

Сколько еще мог сделать Иван Михайлович, было у него что сказать читателю…

В декабрьской книжке журнала «Урал» за 1974-й — через полгода после смерти Ермакова — печатался последний его очерк «В поле — воин», как бы соединивший воедино две главные темы творчества писателя: память войны и поклонение человеку труда. Да, была у Ивана Михайловича Ермакова своя радуга — долго она еще будет кудесить яркими всполохами родного неба, родных полей в его добрых и лукавых творениях, радуя и удивляя не одно поколение читателей.

Нина Полозкова