— Ты, Куроптев, зачем эту премудрость тащишь?

А он:

— Пригодится, товарищ лейтенант!

«А будь ты, — думаю, — неладен мужичок! Никак и здесь, волков ловить собирается. Вот заквасочка».

Встали мы вскорости в оборону. Между нашей и немецкой высотами каких-нибудь полторы сотни метров наберется. Оборона старая, укрепленная. Тут тебе и колючки в три кола понавито, и мин в земле присекречено, и каждая кочка пристреляна — жесткая, словом, оборона. Дает командование разведчикам задачу: взять «языка». Попробовали раз — не вышло, в другой раз — тоже неудача. А «язык» позарез нужен. Вот и примечаю я, что тятька твой о чем-то с командиром совет держит. Краешком уха слышу — «старинку» Андрей вспомнить хочет. К вечеру приволок он на передний край свой капкан — тут-то я и догадался, что у него за «старинка». «Языка», видно, капканом брать будем.

Ну, ладно. Сдавили, значит, пружины, развели дуги, вставили между ними деревянную распорку, чтобы до поры капкан не сработал, и за другую снасть принялись. Одну пружину намертво стальным тросиком обмотнули, а к дуге телефонный проводок приростили. К чему такая механика — не пойму.

— Зачем, — спрашиваю, — трос-то?

Андрей поясняет:

— Это заместо лески штука будет. Добычу тянуть — вываживать.

— А проводок?

— А это вроде поплавка послужит. Пока не «клюнет» — он спокойно лежит, а как «клюнет», сработает, значит, капкан, его и подернет. «Сторожок» вам такой…

— Нам?! А ты куда?

— А я с «крючком» туда подамся, — показал на капкан.

Тут же и саперы стараются. Вкопали два столбушка в дно окопа, установили барабан и тросик на него сматывают. В деревнях такой системой воду из колодцев достают.

«Ах ты, чудак-рыбак, — думаю, — чего умудрил!»

Дождались ночи. Андрей уж в полном боевом у нас: автомат взял, гранат пару, финку, а за плечами капкан настороженный. Только на распорке пока… Помогли мы ему из окопа выбраться — пополз. Саперы тросик потихоньку с барабана разматывают — тянется наш «крючок» к немцу. Вспыхнет ракета — замрет тросик, сгаснет — опять зашевелится. Огонь с обеих сторон сильный.

Побольше полчаса прошло, совсем остановился трос. Дрогнет чуть-чуть, а вперед не подается. Командир сосчитал витки на барабане и говорит:

— Ну, Куроптев у места. Становись на обратную тягу, ребята, а я за «сторожком» следить буду.

Я не вытерпел, спрашиваю:

— Товарищ командир, неужели он капкан в окоп к ним спускать будет?

— Нет, — говорит. — На тропке поставит. На той, что торфом у них на болотце примаскирована…

Немного отлегло у меня от сердца… А ежели бы, скажем, в окоп, то наш Андрей натуральная наживка для немца. Сглотнут, как червяка… Стоим, глядим в ночь… Ждем. За каких-нибудь семьдесят сажен уполз Андрей, а что с ним — неизвестно. И не крикнешь.

Вдруг тросик подернулся.

— Возвращается, — сказал вполголоса командир. — Знак дает. Ну, теперь, ребята, доглядывай в оба, а слушай в два!..

Вот казарки прогоготнули — старым путем-дорожкой на юг летят. Под крыльями ракеты пыхнули — эх, всполошились! Пролетела казарка, немец на пулемете мотивчики завыстукивал. Минут несколько потренировался, вдруг — «сторожок» у нас…

— Тяни-и! — аж зашипел командир.

Как налегли саперы на рукоятки барабана — вот тут и началась несусветная. Немец, который в капкан попался, дурнинушкой взревел. Чисто боров недорезанный голосит. И главное, в понятье не возьмет, какая его сила к «русю» тащит. По крику ракеты пускают, стрельбы густенько поднялось, кое-где гранатки закрякали — и «языка» нашего не слышно стало.

«Уж живой ли?» — думаем.

А сами знай на барабан налегаем.

Немец, однако, такой пронзительный попался, что и сквозь всю стрельбу повизгивает. Ну, нас и бодрит: «Жив, значит!» Мертвый-то он на кой нам?.. Нам немец с разговором нужен. Доволокли все-таки… Подхватили его на руки вместе с капканом да скорей в укрытье. А туша добрая попалась. Тащим ее, берегем, псюку, собой прикрываем — «язык» ведь. А немцы — ровно повзбесились: как принялись по нам из минометов да орудий вкладывать — жарковато стало. С сердцем огонек… Часа полтора гвоздили, все досаду избывали.

А Андрея не слышно. Ребята уже поползли было разыскивать его, слышат — постанывает кто-то в воронке неподалечку.

— Ты, Андрей? — спрашивают.

— Я, — отвечает. — Помогите, братки, до траншей добраться. Раненый я в ногу… рановато герман в капкан влез.

Опускают его в траншею, а он все ворчит:

— Ишь, какая буча поднялась из-за мазурика. Где хоть он есть?

— В штаб повел его командир, — отвечаем. — А тебя, друг, в санбат придется доставлять.

— Нет, братки! С докторами погодить надо… Сорок пять волков я таким манером кончил и каждому перед смертью в глаза посмотрел! С этим не знаю, как начальство решит, но желательно мне, — говорит, — и на сорок шестого взглянуть.

Что тут делать? Положили мы его на шинелку, понесли. Докладываем часовому: главный ловец прибыл и желает лично осмотреть добычу. Тот мигом к начштабу. Через минуту сам начштаба, капитан Лихачев, распахивает землянку и кричит нам:

— А живо его сюда! А подать мне молодца!

Внесли мы Андрея, положили на топчан, а начштаба стакан водки ему…

— Погрейся-ка, — говорит, — сибирская душа!

Андрей опрокинул скляночку и спрашивает:

— Где же он — пленный, пойманный этот?

Капитан откинул плащ-палатку, и мы увидели «языка». А божинька ты мой! Ну и «язычок»… Одежда — лоскут на лоскуте, по морде ровно корчеватель прошелся: пугало нераспятое стоит.

Гмыкнул Андрей и говорит:

— Ну, с этого шкура последним сортом пойдет. Против шерсти оглажен. Спортили мех.

Капитан заспорил.

— Зря вы его, сержант Куроптев, задешево отдаете… Зверь что надо: обер-лейтенант, фашист с билетом — волк, словом, форменный.

Андрей привстал чуток и так говорит капитану:

— Так бы оно так… да жила в нем, товарищ капитан, не волчья. Тот лапы своей не щадит, отгрызет напрочь. Волк — он, можно сказать, гордый зверь. Молчком умирает. А этот на расплату — подсвинок визгучий.

И рукой махнул.

А немец ровно подтвердить Андреевы слова захотел. Как подхватило его, как залопотал он что-то переводчику, забил себя в грудь, завсхлипывал — вот-вот на него родимчик накатит.

— Чего это с ним? — спрашиваем.

Переводчик смеется.

— Обижается, что неправильно воюем мы. За все века, во всех державах не было, говорит, случая, чтобы офицерьев волчьими капканами ловили.

— Ну, это ты врешь, карась чешуйчатый! — осердился на обер-фашиста Андрей. — Всяко мы вашего брата ловили. Попытай кого постарше. Те тебе и про капкан, и про аркан, и про бороны вверх зубьями и даже про медвежью рогатину расскажут. Русской смекалке, карась, предела нет! А что она неправильная, говоришь, то тут уж даже пардону не просим… Мозги у нас так устроены, чтобы врага-захватчика любым средством в царствие небесное представить.

Капитан Лихачев аж засиял:

— Верно говоришь, сержант Куроптев! Благодарю за службу, сержант, жди награды. А пока выздоравливай, друг. Доставьте его в санитарную часть.

Андрей хоть и на одной ноге, а отрапортовал:

— Служу Советскому Союзу!

— Вот такие-то дела, Иннокентий Андреич! — запустил Кешке в волосенки пятерню Тимофей. — Зря, — говорит, — ты ревел… Хорошо твой тятька воюет! Блюдет сибирскую славу! Так что расти в батьку — не прогадаешь.

Кешке этот Тимофеев рассказ, почитай, на все ребячество слезы высушил. Когда через год с чем-то прислали на Андрея похоронную — слезинки не изронил парнишка.

— Чего же ты не поплачешь, Кешенька? — спрашивают. — Тятьки-то теперь нету у тебя?..

Засопит, а выдюжит:

— Тятька гордый был! Он, поди-ка, умирал — не плакал…

Достал только отцову палочку и застрогал на ней сорок шестую метку. Фашиста, значит, того пойманного причислил.

После по-другому сообразил. Проснулась как-то мать, а он сидит, с палочкой возится.

— Ты чего, Кеша, делаешь?