Твердая, убежденная речь отца несколько успокоила Владика.

— Сейчас в промкомбинате насчитывается сто девяносто человек, из них только я и бухгалтер русские, все остальные — чукчи и эскимосы, бывшие колхозники. Большинство косторезов старики-инвалиды. Постановление Совета Министров, решения окрисполкома и райисполкома предусматривали приток рабочей силы в промкомбинат из колхозов. В свое время Увэленский, Науканский и Кенискунский колхозы охотно отпустили этих людей в промкомбинат, но председатели колхозов — чукчи и эскимосы не знали, что это надо оформить решением общего собрания или правления колхоза, а я упустил из виду. Инструктор райисполкома Качемалкин преподнес это как подрыв деятельности колхозов и требует вернуть этих людей. По его мнению, в колхозах не хватает рабочей силы. А какая это рабочая сила? Ух ты! — вскрикнул от боли отец. Перетерпев ее, он продолжил: — На собрании как раз и был разговор о делах промкомбината. Кононов прямо сказал, что Глебов развалил дисциплину в промкомбинате. Привел примеры. Вот де Онно целыми днями бродит по поселку, Кейнытегин, Теютин ушли на охоту. Как работает Онно, ты знаешь. А этих я отпустил сам, потому что у них кончился жир и в ярангах темно и холодно. Дети мерзнут. Вот и думай, правильно ли поступил твой отец?

— Правильно, — прошептал Владик. — Иди ложись, отец, тебе совсем плохо стало.

Владику не суждено было развернуть работу комсомольской организации. В апреле Яков Петрович Быстраков напомнил телеграммой, что вопрос о нем согласован с администрацией института и его примут на северное отделение. В тот же день вечером отец сказал:

— Тебе выпадает большое счастье учиться в таком прекрасном городе, как Ленинград. Раз есть возможность, надо ехать и нечего дурака валять. У нас с матерью сбережений нет, так что рассчитывай на себя.

Владик не стал возражать отцу, решил ехать в Ленинград, но «большая земля» его пугала. Как-то она его встретит! Несколько дней ходил расстроенный и грустный. Косторезы сочувствовали ему.

— Кэлюк-ым минкри! Ничего не поделаешь! — говорили они.

То же самое он слышал от каждого встречного, так как все увэленцы уже знали, что «Влятик» получил телеграмму из Ленинграда от Быстракова. А Танат сказал:

— Ты уедешь, я не буду работать мотористом.

— Это почему же?

— Другой меня не поймет. Ты знал, когда мне нужна нерпа, ты подменял меня. Другой так не сделает.

Апрель выдался пуржливый и мокрый. По нескольку дней дули ураганные южаки, срывая ветхие крыши с яранг, наметая огромные сугробы и забивая жилища снегом. Стихал один южак, давал передышку людям, и с еще большей силой задувал новый. Для увэленцев это было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что с каждым разом кромка припая становилась все ближе и ближе, большие поля льда откалывались, их уносило в море, а наст становился все тверже и ровнее. Это значило, что не надо тащить вельботы ни в Наукан, ни в Кенискун, весенняя охота на моржа и лахтака будет рядом. И плохо, потому что каждый раз приходилось откапывать яранги, стряхивать снег с пологов и выгребать его из чоттагинов. Еще хуже было то, что наступило голодное время: не хватало жира и свежего мяса. Но увэленцы не падали духом и жили радостными надеждами. Ведь осталось совсем немного! Придет май, а там наступит время перелета уток — гаг, а потом — пора охоты на моржей.

В такие ненастные дни, когда южак за стенами яранг и домов завывал на все голоса, аккомпанируя себе стуком шкур и железа на крышах, стонал в проводах, люди собирались в косторезной мастерской. Народу набивалось столько, что ступить было некуда. Усаживался прямо на полу у китового позвонка пожилой Уатагин, ближайший друг Таая, клал рядом несколько моржовых бивней и начинал обрубать теслом. Находил себе местечко китобой и морской охотник Чейвытегин, один из лучших мастеров по рельефной резьбе, и готовил себе клыки. Приходил хромой Рычып и тоже где-нибудь пристраивался. Приводили слепого певца Пайме, усаживали его за стол и давали зачищать наждачной шкуркой клык и циклевать его. А клыки для гравировки Пайме умел отделывать как никто: его руки были очень чувствительны, он ощущал каждую царапинку. Не оставался в стороне и сочинитель песен и самый лучший исполнитель пантомим Ытук. Он придирчиво отбирал моржовые клыки, а они ему нужны для пеликенов не плоские, какие идут для цветной гравировки и фигурной резьбы, а более круглые и толстые. Ытук делал разметку и распиливал клык на семь кусков, каждый из которых был чуть короче предыдущего.

— Это будет папа-пеликен, — ставил он на верстак самый длинный кусок клыка. — Это — мама-пеликен, — ставил рядом другой, а это их дети — пеликенчики, — выстраивал он в ряд остальные пять.

И пеликены у Ытука получались замечательные. Это были, пожалуй, самые добродушные существа-духи на всем белом свете. Острая конусообразная голова, огромные, как ракушки, уши, узкие щелки глаз с высоко поднятыми бровями, прямой нос и широкая обворожительная улыбка. Руки прижаты к туловищу, из-под большого живота торчат пальцы ног. Особенно выразительной была мама-пеликен: чуть ниже папы, полная, солидная, настоящая мать, прародительница всего живого.

Владик встречал разные амулеты у чукчей, но никогда не видел пеликена ни на их теле, ни в жилище, ни в байдаре.

— Почему чукчи не носят пеликенов? — спросил он Ытука.

Ытук улыбнулся и ответил:

— Потому что это не наш, не чукотский дух. Он пришел с Аляски. Первым его начал делать эскимос Касихнук, который приехал с мыса Кыгмин в Наукан, когда в Увэлене был начальником Бычков[3]. Пеликены нравятся нам, их хорошо покупают, и мы делаем их.

Шумно и оживленно было в мастерской в такие дни и вечера. Танат с Владиком вешали дополнительные лампочки, чтобы всем хватало света, открывали дверь в коридор, выпускали клубы табачного дыма и впускали струю свежего воздуха. «Рейнер» работал легко, без нагрузки: чтобы не произошло замыкания в случае обрыва проводов, мотористы отключали освещение поселка. Люди пилили, рубили кость, сверлили и разговаривали, разговаривали. Сколько Владик услышал там сказок, преданий, смешных историй и охотничьих рассказов! Особенно увлекательно рассказывал их Уатагин, не отставал от него и острый на язык Ытук. И неудивительно, что через некоторое время сюжеты этих сказок и преданий появлялись на клыках граверов, а Ытук сочинял новые песни.

В такие вечера можно было услышать не только предания и сказки, но и узнать обо всем, что происходит в стране.

Радостно и восторженно встретили увэленцы постановление правительства об отмене карточек, снижении цен на продукты питания и промышленные товары. Они интересовались, какую пользу даст государству денежная реформа, зачем надо менять деньги. Только непонятно было увэленцам, как это некоторые русские заранее узнали о денежной реформе и вдруг стали покупать на складе оленьи, собачьи упряжки, гравированные клыки, тапочки и меховые коврики, а заведующая школьным интернатом Авербах купила целый мешок гравированных клыков и даже уговаривала Кагье продать ей несколько шкурок песца и денег предлагала в три раза больше, чем платили на пушном складе. Но Кагье не продал ей шкурки, так как их надо было сдавать, чтобы выполнить план. С нетерпением ожидали увэленцы очередную таблицу выигрышей военного займа, и обязательно половина из них выигрывала.

На этот раз в мастерской, как и всегда, люди занимались делом, но не было слышно ни смеха, ни возгласов удивления — все были ошеломлены последней новостью, которую сообщил Таай: приказом директора Чукотторга ликвидирован Увэленстрой, и начальник Лебедев и его помощник Лосицын уезжают.

Прошло три года, с тех пор как была создана эта организация. Приехал весной 1946 года начальник строительства — высокий и худой инженер Лебедев, с прямыми, как палки, ногами, тут же получивший прозвище Кэнунен — Посох. С ним вместе прибыл и прораб Лосицын, близорукий, тихий человек. Своих очков с большими выпуклыми стеклами он никогда не снимал, и за это прозвали его Тинлыле — Ледяные Глаза. Он был вежлив и всегда со всеми здоровался. Приехали бухгалтер и заведующий складом. Своего помещения Увэленстрой не имел, и его сотрудники приютились в конторе торгово-заготовительной базы вместе с дирекцией промкомбината.