— Мать, мне эта собственность ни к чему. Не могу. Тянет на Север. Да и ребята ноют, все спрашивают, когда мы вернемся домой. Домой, видишь? Чукотку домом считают.

— Смотри, как сам решишь, — тяжело вздохнула мать.

Ей казалось, что теперь все устроилось хорошо. Не надо мотаться по Северу, переезжать с места на место, каждый раз оставлять старые вещи и покупать новые, ютиться в холодных, промерзших лачугах. Никогда ей еще не приходилось жить в благоустроенной квартире. Муж мог добиться невозможного для кого угодно, но только не для себя.

Засыпая, Владик еще долго слышал, как жаловалась мать на свою судьбу, упрекала отца, что он снова затащил ее в такую глухомань. А утром Владику приснился Увэлен: летело много-много уток и он не успевал распутывать костяшки.

— Возьми меня с собой, — попросил он отца.

— Нет, сынок, кончай школу, а потом будет видно.

Отец уехал, и опять Владик остался с матерью. Брат был уже самостоятельным человеком и работал учителем в маленьком эвенском поселке у озера Краснено. Он страстно рвался на фронт, просился, в армию, но на учителей была бронь, их не хватало на Чукотке, и его не отпустили.

Весной, когда весь Анадырь лихорадочно готовился к гусиной охоте, пришла радостная весть: кончилась война и девятое мая объявлено Днем Победы. Прошли бурные митинги, всю ночь гремела музыка, неслись песни из квартир, общежитий. Все были радостны и возбуждены. И даже самые страстные охотники отложили дела и отметили День Победы.

Летом Владик снова ушел в плавание, но на этот раз не по реке, а в море. Еще весной он узнал от матери, что катер Чукотторга должен пойти в Увэлен за изделиями промкомбината. Он побывал у начальника плавбазы, и тот ему ответил, что не возражает назначить его на этот катер, если старшина «Четверки», где работал Владик, не будет против: все же команда сработалась и ее не хотелось бы обновлять.

Старшина долго упрямился и не хотел отпускать Владика.

— Но я же не сбегу от тебя, — упрашивал Владик. — Мне очень хочется побывать в Увэлене, повидать отца.

И старшина согласился. Приказом по плавбазе Владик был назначен матросом на «Двойку» и вписан в судовую роль. На плавбазе было принято называть катера не по названиям, а по номерам: «Двойка», «Тройка», «Четверка», «Пятерка». Первого, катера самого старшего по возрасту, не было, он затонул где-то на Туманской, но в память о нем нумерацию сохранили. «Двойка» и «Пятерка» были катера с большой осадкой, они совершали морские рейсы.

Старшина «Двойки» Иван Васильевич Добродеев считался одним из лучших и опытнейших судоводителей и пользовался непререкаемым авторитетом. Всю войну он проплавал без единой аварии. Как только начиналась навигация, он обосновывался на катере как дома и не покидал палубу до тех пор, пока его судно не вытаскивали на берег. Среднего роста, худощавый, с виду он казался угрюмым и сердитым. На его лице редко появлялась улыбка, говорил тихо, короткими и отрывистыми фразами, был нетерпим к беспорядку на катере и мрачнел, когда видел вещь, лежащую не на месте.

Его противоположностью был моторист Костя Секачев. Маленького роста, подвижный и бойкий, он всегда сыпал шутками и знал массу анекдотов. Старшина и моторист давно работали вместе, сдружились и дополняли друг друга. И Владик, третий член команды, быстро сошелся с ними.

Катер «Двойка» с плавными обводами, грудастый, с широкой и просторной палубой выглядел солидно в сравнении с другими. На нем стоял японский одноцилиндровый мощный дизель «Йокагама». Дизель давно устарел, но его не меняли, так как работал он бесперебойно и был нетребователен к солярке. Верно или нет, но на плавбазе рассказывали, как «Двойка» в сорок втором году пришла из залива Креста на моржовом жиру. Правда, вся надстройка на катере из белой стала черной, из выхлопной трубы летели клочья темной вязкой гари, а вся палуба покрылась липким жиром и по ней невозможно было пройти. Чтобы запустить двигатель, Косте Секачеву надо было затратить полтора-два часа. Сначала он добела грел специальными паяльными лампами шары у форсунок, затем брал ломик и проворачивал огромный и тяжелый маховик. Когда шары нагревались до нужной температуры, которую мог определить только сам моторист, он снова вставлял в паз маховика ломик и резко, сколько хватал сил, налегая всем телом, проворачивал его. Раздавался глухой сильный выхлоп, через полминуты — второй, через несколько секунд — третий, а потом все чаще и чаще. И теперь дизель мог работать не останавливаясь всю навигацию, следи только за горючим и маслом.

Когда в сорок четвертом году на плавбазу пришли новенькие красивые американские четырехцилиндровые дизели, запускавшиеся стартером, и один из них предложили Ивану Васильевичу, они с мотористом категорически отказались от нового двигателя.

— Не верю я в эту американскую технику. На ней только в реках да озерах плавать, — и не стал ставить новый двигатель.

Двадцатого июня лиман вскрылся. Через неделю лед вынесло в море, и «Двойку» первой спустили на воду. А еще через неделю, загрузившись в Анадыре, она пошла по лиману к Русской Кошке. Но здесь встретились паковые льды, и Иван Васильевич не рискнул выходить в море, хотя Владик пытался убедить его, что ничего страшного нет и между льдинами можно проскочить, а там, дальше, будет чисто. Чукчи не боятся таких льдов. Старшина, словно не слышал Владика, развернул «Двойку» и пошел в Анадырь.

Снова вышли через десять дней. На этот раз море было совершенно чистым и спокойным. От мыса Низкого взяли курс на мыс Беринга к бухте Преображения, где быстро разгрузились, и на второй день пришли в порт Провидения. Здесь «Двойка» поступила в распоряжение директора Чукотской районной торговой конторы. Несколько дней простояла она у пирса. Ждали указаний нового начальника, хотя задание было определенное.

Старшину начинало злить вынужденное безделье. Он сам сходил к директору райторга Петру Петровичу Денисенко, и тот коротко сказал: «Ждите». Иван Васильевич сидел в рубке хмурый, часто свертывал из махорки козью ножку и курил. Даже Костя своими анекдотами не мог развлечь его. Наконец на пятый день появилась на пирсе машина, привезли груз. А к вечеру явился навеселе и сам директор с не менее веселой компанией.

— Ну, трогаем! — директор дружески похлопал старшину по плечу.

— Сейчас шары будем греть, часик придется подождать, — нисколько не радуясь, ответил Иван Васильевич.

— Какие шары? — и директор подозрительно посмотрел на старшину.

— Дизель пускать будем, — пояснил старшина. — Надо было заранее сказать, во сколько выходим.

— Ну, не сердись, не сердись, старина. Мы подождем, — и директор со свертками и чемоданчиком, как хозяин, спустился в кубрик, за ним еще человек пять.

Пока Костя грел шары, в кубрике появились на столе бутылки с коньяком, спиртом и груда закуски. Спуск в кубрик был из рубки, и в открытые двери было видно все, что делается внизу.

Старшина нервничал. Все это ему не нравилось. Он позвал директора:

— Петр Петрович, не надо бы это, — показал он на бутылки.

— Ну что ты, дорогой, мы не пьем, а просто на дорожку на прощание, — отшутился директор, а потом строго добавил. — Старшина, надо все же соблюдать субординацию, не советую делать мне замечания, командовать буду я, — и спустился в кубрик. — Пусть твой юнга чаек приготовит и еще что-нибудь горяченькое, — донеслось оттуда.

Иван Васильевич ничего не сказал Владику, сжал тонкие губы и дал звонок в машинное отделение. А когда катер был уже на выходе из бухты, в кубрике стало шумно и весело, разгорелись споры по вопросам международной политики: жалели Рузвельта, ругали Трумэна. Владик, прибрав все швартовые концы и закрепив их, стоял в рубке рядом со старшиной, а Костя пристраивал себе постель в машинном отделении. Он был большим охотником поспать, но работу двигателя чувствовал и во сне. На траверзе мыса Чаплино из кубрика открылась дверь, и в рубку поднялся раскрасневшийся директор.