В чоттагине, под большим длинным ящиком на ножках, в котором хозяева хранили свои домашние вещи, лежала на соломенной подстилке сука Илики. Шесть мягких пушистых комочков, черных и пестрых, упершись лапками в живот матери, с аппетитом тянули из сосков молоко.

— Ты мне дашь, дашь? — заволновался Владик. — У всех есть собаки, а у меня даже одной нет, — чуть не плакал он.

Илики была доброй собакой, хорошо знала Владика и позволила ему посмотреть своих щенков. А щенки были тугие, крепкие и один лучше другого. Владику больше всех понравился черный с белым пятном на правом глазу.

Рентыт и Рычып улыбались.

— Пусть это будет твой щенок, — сказал Рычып. — Только подожди немного. Когда они станут есть сами, заберешь домой, а сейчас им молоко нужно.

Владику очень хотелось унести домой этот тепленький комочек, но пришлось подавить желание и согласиться с Рычыпом. Теперь Владик каждый день забегал к Рычыпу, чтобы посмотреть, как растет его Дружок, а Илики приносил остатки от обеда.

Отец Владика, как только устанавливалась нартовая дорога, каждый год уезжал на собаках в командировки по побережью Чукотки. Дома он не жил по три-четыре месяца. Приезжал уставший, осунувшийся, но всегда веселый и бодрый, от него крепко пахло дымом яранг и шкурами. Друзей у него было много, и Владику казалось, что отца знают все чукчи. Часто заходили в гости чаучу — оленеводы, приезжавшие в Увэлен. Отец не знал чукотского языка, и Владику приходилось помогать ему — переводить.

Владику было очень смешно, когда пожилой, но бойкий и улыбчивый чаучу Пананто, с которым отец долго говорил о каком-то товариществе, съев весь обед, вставал из-за стола, надевал свою пушистую добротную кухлянку, шапку, брал выбивалку — тивичгин, оставленную им у порога, и говорил:

— Аттау! Ну, я пошел кушать.

— Как же так? — удивленно спрашивал Владик. — Ты же только что пообедал, первое и второе съел, чаю напился.

— Нет, русская еда для наслаждения, она вкусна и приятна, но сытости не дает. Мясо, жир нужны, — отвечал Пананто и выходил на улицу, не сказав даже «спасибо».

А однажды Владик чуть не лопнул от смеха. Был выходной день. Дома уже все пообедали, встали из-за стола, и лишь Владик допивал свой чай. Отец с матерью были на кухне. Вдруг дверь открылась, и без всякого стука вошел Пананто с нерпичьим мешком.

— Етти! — сказал отец.

— Ии, — ответил Пананто и вытащил из мешка новенькую кухляночку. — Вот подарок Влятику.

Пананто посадили за стол. Обедать он не стал, а попросил чаю. Он долго и тщательно размешивал большой кусок сахара в кружке, попробовал клубничное варенье. Оно ему понравилось, и он сказал Владику: «Нымелькин. Хорошее». А потом его заинтересовала пол-литровая стеклянная банка с чем-то желтым и густым. Он придвинул ее к себе, набрал полную ложку желтого «варенья» и поднес ко рту. Владик крикнул:

— Этки, ынкэн! Плохое это!

Но ложка с горчицей уже была во рту. Лицо Пананто застыло, рот остался открытым, он жадно хватал воздух, из глаз лились обильные слезы.

— Папа, пап! — закричал Владик. — Пананто целую ложку горчицы съел! — А сам не мог удержаться от смеха и схватился за живот. Ему было жалко хорошего старика и в то же время смешно.

Кое-как отец с матерью заставили Пананто прополоскать рот, отпоили его холодной водой и снова посадили за стол. Владик объяснил ему, что это горчица, она горькая и едят ее помаленьку, только с мясом. Пананто посмотрел на банку с горчицей и переставил ее на другой конец стола.

Заходил к отцу и высокий стройный Тэгрынкеу, который хорошо говорил по-русски, был грамотным и сведущим человеком, его уважали увэленцы. Говорили, что он был большим начальником — председателем Чукотского окрисполкома. Тэгрынкеу уже знал, что такое горчица, перец, и часто хвалил маму за хорошо приготовленный суп и котлеты из мяса белого медведя или нерпичьи ребрышки, тушеные с сухим луком и перцем. Он был интеллигентен и всегда говорил маме или отцу: «пожалуйста», «спасибо», «извините», «простите». Отец даже порою ругал его за излишнюю учтивость.

Тэгрынкеу очень интересно рассказывал, все время шутил и заразительно, громко смеялся, показывая ровные белые зубы. Владик затаив дыхание, с раскрытым ртом слушал его.

Еще до Советской власти Тэгрынкеу ездил на какую-то этнографическую выставку в Сан-Франциско, где его, как чукчу, показывали американцам, заставляя в жару надевать меховую одежду и есть сырое мясо. Он много плавал матросом на китобойных шхунах, хорошо разговаривал по-английски. Однажды китобойную шхуну, на которой работал Тэгрынкеу, арестовало русское военное судно за браконьерство и увело ее во Владивосток. Тэгрынкеу не посадили в тюрьму, оправдали, но была осень, суда уже не ходили на Чукотку, и он целую зиму прожил во Владивостоке, где хорошо научился говорить по-русски, сдружившись с рабочими морского порта.

А потом его арестовали по-настоящему за избиение стражника-полицейского, который издевался над чукчами, требуя, чтобы они платили ясак. Тэгрынкеу увезли в Петропавловск и посадили в тюрьму. Освободила его революция.

Владик готов был слушать Тэгрынкеу всю ночь, но вот они начинали спорить с отцом о товариществах, колхозах и работе райинтегралсоюза и никак не могли определить, кого же считать кулаком у чукчей. Отец доказывал, что зажиточным является тот чаучу, который имеет больше двухсот оленей. Тэгрынкеу же возражал и говорил, что чаучу даже с тремястами оленями кое-как может прокормить свою семью в пять человек. Ведь ему же надо шкуры на ярангу, одежду и мясо на еду. Владику становилось скучно от этих споров и он уходил спать.

Владик часто встречал Тэгрынкеу в школе. Его сын Лева учился в четвертом классе, а дочка Ида, симпатичная широкоглазая девчонка с длинными смоляными косами, училась вместе с Владиком. Тэгрынкеу спрашивал Павла Матвеевича, как учатся его дети, нужна ли какая помощь школе. И если надо было собрать родителей, то он обходил каждую ярангу и объявлял о собрании. Среди увэленцев были и такие, которые считали, что детям не нужна грамота и в школу ходить не обязательно. Тэгрынкеу умел разговаривать с такими и убеждал их, что грамота нужна всем чукчам. Заботу о школе Тэгрынкеу считал своим долгом и говорил, что он начинал ее строить еще в 1914 году и обязан следить за нею. Летом он крыл крышу школы, перекладывал печи, чистил трубы, вставлял и промазывал стекла. А зимой, когда школу заносило после пурги снегом, брал лопату и шел откапывать двери. Увэленцы не могли пройти мимо и помогали ему.

Русские, жившие в Увэлене, не раз спрашивали Тэгрынкеу, почему он ушел с такой большой должности. Он вежливо отвечал:

— Чукотский национальный округ как государство, а им надо уметь управлять. Грамоты маловато, а учиться, когда тебе пошел пятый десяток, трудно.

Частыми гостями у отца были и Рычып, и Амтын — председатель сельсовета, отец Тутыриля, и косторезы Таай и Айе, заходил и улыбчивый председатель райисполкома Туккай, которого очень уважала мать за его деловитость. Она работала в райисполкоме секретарем-машинисткой. И со всеми отец находил о чем поговорить, смеялся и шутил. Но особенно был рад Владик, когда в гости приходил Кагье. В отличие от всех Кагье был настоящим охотником, а Владик, так же как и все мальчишки, жил охотничьими страстями.

Хотя и был Кагье уже взрослый, умудренный жизнью семейный человек, с Владиком он всегда говорил серьезно и никогда не проходил мимо, не спросив, не нужно ли ему подтянуть покрепче ремни на санках, не заточить ли гвозди на палках, которыми опираются о лед.

Сначала Кагье с отцом говорили об охоте на песцов и лисиц. Отец чертил на бумаге разные ловушки, объяснял Кагье, как надо ставить пасти, ледянки, строить избушки. Отец очень хотел, чтобы увэленцы больше ловили песцов и промышляли их не — только винтовками и капканами, но и разными способами, какими пользуются в других местах. Кагье согласно кивал головой, говорил «ии» и просил Владика пояснить, как действует та или иная ловушка. Поняв все, Кагье соглашался с отцом и обещал попробовать. А потом Кагье начинал рассказывать свое: о медведях, моржах и китах. Владику становилось еще интереснее, он слушал и переводил рассказы отцу.