— Давай-ка съездим к Ранавтагину, — предложил парторг председателю колхоза, недавно прибывшему с материка.

Выехали утром на собаках, а к вечеру были в бригаде.

Ранавтагин долго думал и наконец сказал:

— Спросим у старика. Что он скажет?

Вместе с бригадиром жил и его старый отец Пананто, в прошлом всю жизнь кочевавший в районе Пувтына и Чичерина. И эту местность он знал так же хорошо, как свою собственную ярангу. Старик был уже слаб, но все же помогал как мог: чинил нарты, упряжь, ремонтировал снегоступы — вельвыегыты, резал и обрабатывал ремни для всяких нужд и часто давал полезные советы. И когда Ранавтагин обратился к нему, то старик задумался, потом на глазах у всех взял лопатку недавно забитого оленя, положил на нее тлеющий уголек из очага и стал его раздувать.

— Что это?! — возмутился председатель. — Всякой чертовщине верить, что ли?!

Старик обмахивал и раздувал уголек до тех пор, пока лопатка под ним не подгорела. Образовалась трещина, похожая на торчащую из-под снега ветку кустарника, обдутую жгучими зимними ветрами.

Старик долго разглядывал трещину, проводил по ней заскорузлым ногтем и что-то шептал про себя. Парторг не вмешивался и наблюдал молча. Наконец старик спокойно и уверенно сказал:

— Отел надо проводить в распадке Кыттапваам.

— Чепуха! — махнул рукой председатель колхоза. — Отел можно проводить в любом распадке, а это черт-те куда тащиться надо!

После все пили чай, беседуя о разном. Сходили с Ранавтагином к стаду. Олени были в хорошем состоянии и, рассыпавшись как бусинки по склону горы Ревней, щипали мох. Перед отъездом парторг, хорошо знавший чукотский язык, подошел к сидевшему у входа в ярангу старику, присел рядом, угостил его папиросой, закурил сам и спросил:

— Эпэй! Дедушка! Почему все же надо отел проводить в распадке Кыттапваам?

Старик внимательно и серьезно посмотрел на парторга, помолчал, докуривая папироску, и ответил:

— Думать надо. Всю зиму больше всего дул каачгэгын — северо-западный ветер, и там, на реке Кыттапваам, мало снегу. Кругом крутые горы. Когда будет солнце, то на южном склоне раньше всех появятся большие проталины. На них хорошо будет маленьким телятам.

И Ранавтагину было рекомендовано проводить отел в долине реки Кыттапваам.

Как-то летом рано утром я вышел на улицу. Было тихо. Солнце оторвалось от горизонта и начинало слегка припекать. Лед уже унесло, но у берега держались еще небольшие стамухи, похожие на шляпки грибов. Волны спокойно и лениво набегали на берег, перекатывали гальку, плескались у стамух. Поселок спал, и лишь собаки, для которых после трудовой зимы наступило привольное житье, бродили между домами в поисках съедобного. Вдруг я увидел у самого берега двух моржей. Они плыли, выпуская из ноздрей струйки воздуха, иногда останавливались на месте, высовывались из воды, на солнце поблескивали белые клыки — моржи осматривали берег.

«Ох ты, и ружья-то нет», — спохватился я и побежал к старому Пенкы за винтовкой: очень уж мне хотелось самому убить моржа. Всполошился старик, стал упрашивать:

— Давай я сам… Ты не умеешь, — пытался он убедить меня. — Я их на берег вытащу! — волновался старик.

И я уступил Пенкы.

Вышел старик из яранги, посмотрел на моржей и, к моему удивлению, не стал стрелять тут же, а легко, как молодой, побежал к скалам, где раньше моржовое лежбище было. Встал на четвереньки спиной к морю, сложил руки лодочкой у рта и гудит:

— Гы-гы-гы!

Ерзает по гальке старик, подражает моржам. Серая кухлянка со скалами сливается. Не видно, что это человек, — будто морж, успокоиться не может. А моржи высунулись из воды повыше и потихоньку на зов поплыли. Старик еще пуще усердствует: шуршит галькой, хрипит, гудит в ладони и к скалам, к скалам подальше от берега ползет, все выше и выше забирается.

Смотрю я на эту комедию, посмеиваюсь: чем дело кончится?

Моржи долго у берега кружились, подплывали к линии прибоя, но выйти из моря не решались. А старик все усердствовал. Наконец осмелились моржи, выбрались на берег и, неуклюже переставляя ласты, подтягивая зад, поползли. Это старику и надо было. Развернулся он и двумя выстрелами уложил их на месте.

— Вот, работы меньше, — просто сказал Пенкы. — Вытаскивать не надо, прямо здесь разделывать можно. Давай зови людей!

В одном далеком северном чукотском селении у старика Ринтынета заболел зуб. Болит день, болит два, ноет так, что ни спать, ни работать нельзя. Жена брала вечерами бубен и пыталась заговорить больной зуб, но дух, вселившийся в зуб, был упрямым, уговорам не поддавался и никак не хотел покидать обетованное жилище. Не выдержал старик, обругал духа как мог, и наутро третьего дня пошел к фельдшеру. Щеки пыжиком обмотал.

— Суп, суп польно! — стонал старик и показывал на щеку.

Фельдшер не умел лечить зубы, но он не мог смотреть равнодушно на страдания этого жизнерадостного и всегда деловитого старика. Жалко ему его стало.

— Ну что же, садись, — сказал по-чукотски фельдшер и, взяв щипцы, жестом показал, как он выдернет зуб.

— Кырым, кырым! Нет, нет! Польно! — энергично замотал старик головой. — Ии-и! — снова застонал он, схватившись за щеку.

— Вот бедняга! — сокрушался фельдшер. — Что же делать?

И фельдшер решил прибегнуть к старому наркотическому средству. Налил из колбочки в мензурку сто граммов медицинского спирта, разбавил его водой и дал старику.

Выпил Ринтынет. Обожгло рот, горячо внутри стало, приятно, а через некоторое время вся боль и страх исчезли. Сел он послушно на стул, раскрыл, как мог, рот и не успел вскрикнуть, как в щипцах фельдшера уже был старый пожелтевший от табака зуб.

Прошло два дня. Старик снова появился у фельдшера. Теперь пыжиком была обмотана другая щека.

— Опять зуб болит?

— Ии, да. Вот этот, — раскрыл рот старик и показал пальцем на совершенно здоровый зуб.

— Садись! — не задумываясь предложил фельдшер.

— Ээ, не-е-ет! — замотал головой старик. — Сначала дай это, — показал он на колбочку со спиртом, — а потом я сяду.

Косторез Итчель всегда знал все новости. И кто что добыл, и кто откуда приехал, и что продается в магазине. Вот и на этот раз, войдя в косторезную мастерскую, он сказал:

— В магазине соленые огурцы.

— Мэ-э! — удивились косторезы, но никто не тронулся с места, а я не выдержал и сорвался.

Забежал домой, схватил посудину — и в магазин. Народу не было, и продавец наложил мне полную кастрюлю больших красивых огурцов.

Возвратившись домой, я с жадностью набросился на хрустящие и, как мне казалось, очень вкусные огурцы. Съел один, второй, третий, и хотелось еще и еще. В это время открылась дверь, и вошел старый оленевод Пананто.

— Етти! Пришел! — приветствовал я знакомого старика.

— Ии. Пришел.

— Садись, Пананто! — сказал я, с наслаждением хрумкая очередной огурец. — Что надо?

— Да отца твоего ищут.

— Он где-то на складе.

— Аа, — покачал головой старик, а сам внимательно и с любопытством смотрел на меня.

— Что это? — спросил он.

— Огурцы.

— Мэ-э! — удивился Пананто, будто понял, что это таков. — Вкусные?

— Очень. Попробуй! — предложил я.

— Давай!

Я выбрал большой крепкий огурец и подал старику. Он повертел его в руках, осмотрел, смело надкусил и вдруг сморщился, но, глядя на меня, все же проглотил кусочек.

— Можно я его дома съем? — выдавил он.

— Конечно! Бери! Вот еще можно!

— Нет-нет, хватит! — замахал он рукой.

Я нашел кусочек оберточной бумаги и подал старику. Он тщательно завернул огурец и сунул его под кухлянку.

— Ну я пошел! — сказал он.

На следующий день вечером Пананто снова пришел. Он долго возился, что-то искал у себя под кухлянкой и наконец сказал радостно:

— На, возьми!

Я развернул сверток и увидел вчерашний, чуть-чуть надкусанный огурец.