— Мерынре! Осторожно, тише! — весь собравшись, скомандовал Оо.

Буксир вскидывало на волнах, бросало вниз, и он никак не мог сблизиться с вельботом. Но вот он будто провалился в пропасть, и вельбот оказался рядом. Матросы вцепились баграми в вельбот, подтянули его вплотную. На охотников полетели петли, и они оказались на борту судна.

— Вельбот не бросайте! — в испуге кричал Оо.

— Какой к лешему вельбот, хоть бы сами живы остались, — ругнулся один из матросов и спрыгнул в лодку. За ним прыгнул второй.

Вельбот зацепился за фальшборт, наклонился на бок.

«Пропали матросы», — подумал Оо.

Но волна отхлынула, вельбот выправился, матросы подвели тросы, и судно закачалось на талях. Раздался треск — это стальные тросы сдавили борта вельбота.

Над буксиром проревели моторы, самолет сделал круг и, набирая высоту, скрылся за облаками. Радист отбивал морзянкой: «Задание выполнено. Люди спасены».

Буксир развернулся и, зарываясь носом в воду, пошел в порт.

И тут только Оо почувствовал, как он устал. Оо привалился к стене рубки и медленно сполз на палубу. Сильные руки матросов подхватили легкое тело старика и бережно понесли в кубрик. Но душа его стала сильнее. Теперь появилась уверенность: за жизнь нужно бороться.

Маленький поселковый клуб был набит до отказа. Колхозники сидели на скамейках, на полу, стояли у стен и в проходах. Старики дымили трубками, молодежь с открытыми ртами слушала рассказ Эрмена.

— Когда нас вынесло в эрвыргыр — в пролив, мы думали, что погибли. Оттуда еще никто не возвращался живым, но вот нас нашел самолет, пришел пароход… — Эрмен подробно рассказал все, но ни словом не обмолвился о случав с Гиункеу.

— Какомей! — раздавались возгласы удивления.

— Этки! Плохо!

— Жутко! Страшно!

Эрмен кончил. Воцарилась тишина.

— Такой человек не должен быть бригадиром, — сурово сказал с места старый Калянкау.

— Плохой тот, кто не слушает других!..

— Кейве! Верно, верно!

Тэюнкеу готов был к такому приговору. Он встал и смело посмотрел в глаза людям:

— Да, я виноват. Все, — и сел на место.

— Пусть из бригады скажут, как они думают.

С последнего ряда поднялся Оо и стал протискиваться вперед.

— Я думаю, — неторопливо начал Оо, — что не надо ругать Тэюнкеу. Его отругало море. Он понял и пусть будет бригадиром. Я кончил, — и Оо сел тут же рядом. Потом, словно что-то вспомнив, встал и добавил:

— Если надо, я буду в бригаде Тэюнкеу, — и посмотрел ему в глаза.

Люди расходились, обсуждали подробности случившегося. Уже на улице Ако догнал директора школы и спросил:

— А как же экзамен?

— Не экзамен, а экзамены, — поправил директор. — Будешь сдавать осенью, — и взъерошил жесткие волосы Ако…

С тех пор как бригада благополучно вернулась домой, Гиункеу не выходил на улицу, ни с кем не разговаривал. Вот и сейчас он не пошел на собрание. Сидел в комнате на полу, вытянув ноги.

«Судьба не любит меня. Она зло посмеялась надо мной, я не могу перенести стыда и позора… Я должен быть там, у верхних людей…» — Гиункеу схватился за голову и закачался на месте.

— Этки! Этки! — шептал он.

«Если бы раньше, по нашим законам, то сын поступил бы со мной, как с диким оленем, которому вонзают копье в сердце. Но сейчас его будут судить и посадят в темную ярангу. Нет, пусть живет, лучше самому вступить в поединок…» — Гиункеу встал, осмотрелся.

Он что-то искал, но не нашел и вышел в холодный коридор. На перекладине висела его добротная кухлянка, рядом ремень с охотничьим ножом.

— Так велит судьба, — вслух сказал он и вынул нож из чехла…

В один из августовских дней 1935 года в чукотском поселке Увэлен услышали раздавшийся со скалы Ёпын протяжный и радостный крик:

— Па-ра-кот! Па-ра-кот!

И тут же эта весть спустилась вниз, в поселок, расположившийся на узкой галечной косе, и пошла из яранги в ярангу. Выбегали торопливо люди и, передавая друг другу: «Паракот! Паракот!», — спешили на берег. И вот на рейде, прямо напротив Увэлена, стал на якорь огромный черный пароход «Ительмен». К нему сразу же понеслись на веслах несколько легких кожаных байдар. Толпа на берегу возбужденно шумела, переговаривалась и ждала их возвращения.

— Оо-тчо-о-ой! Как долго! — раздавались в толпе нетерпеливые возгласы.

Море спокойное, гладкое. Легкие волны ласково накатывают на берег и, журча, перебирая гальку, отходят обратно. Над водой временами пролетают с севера на юг стаи уток гаг, подымают жуткий гвалт чайки, обнаружив что-то вкусное в воде. С берега видно, как покачиваются у борта парохода желтые байдары, как спускаются по штормтрапу люди. Вот отходит первая байдара, вторая, третья, и, выстроившись в ряд, как на соревнованиях, они несутся к берегу. И не успевает байдара ткнуться носом в гальку, как, подхваченная десятками рук вместе с пассажирами и грузом, оказывается на суше. Толпа шумит, суетится. Люди пожимают приехавшим руки и говорят: «Етти!» «Здравствуй!», а увидев знакомых, радостно восклицают: «Как-ко-мей!» И самое удивительное — с байдары сходит один русский мальчишка, а второго, конопатого и толстого, подхватывает здоровенный чукча и ставит на гальку.

Это неслыханно! Впервые в Увэлен приехал русский с детьми. Увэленцы знали, что у русских, как и у всех людей, есть дети. Их видели те счастливчики, которым удалось побывать на Большой земле, но в Увэлене русских детей еще не было. «Значит, их отец приехал надолго», — решили чукчи. И тут же узнали, что их отец вон тот «амынгыкачкэн» — однорукий. Они долго и с интересом разглядывали русских ребятишек. Потом внимание взрослых было отвлечено, и они толпой пошли вслед за приехавшими к конторе, чтобы подробнее узнать, какие новые товары привез пароход-снабженец.

Русские ребятишки остались на берегу одни. Старшему было десять лет, второму — семь. Они с удивлением смотрели по сторонам и «охраняли» вещи, хотя охранять было не от кого. Разве что раздобревший за лето пес — а их по берегу бродило множество — мог подойти, приподнять заднюю ногу и оставить свой мокрый след на мягком тюке с постелью. Отец с матерью ушли в контору райинтегралсоюза, и дети ждали, когда они вернутся.

Вдруг они увидели чукотских ребятишек, направлявшихся к ним. Старший придвинулся к вещам и насторожился. Впереди важно и спокойно, засунув руки в карманы широченных брюк и выпятив грудь, шел Янкой, сын председателя райисполкома Туккая. За ним следовал худой и костлявый Кальхеиргин, в поношенной кухляночке, подпоясанной под самый пах, в истертых, облезлых нерпичьих штанах. Замыкали шествие коротконогий и толстый Тутыриль с подвижным и бойким Энмычайвыном. Незнакомцы подошли к ребятам и остановились в двух шагах. Они смело, с нескрываемым любопытством разглядывали русских мальчишек и разговаривали между собой на непонятном гортанном языке. А один из них, Кальхеиргин, сделал шаг, чуть ли не в лицо ткнул младшего пальцем, звонко рассмеялся и сказал:

— Кэргыпытку.

Ребята не поняли, что это такое, и лишь потом узнали, что «кэргыпытку» — это пестрый. У младшего все лицо облепили веснушки, и чукотским детям это было удивительно.

Кальхеиргин так увлекся изучением веснушек, что не заметил, как у него из носа медленно поехали вниз две прозрачные капельки. Он звонко шмыгнул носом, и капли бойко скрылись в курносом и слегка приплюснутом убежище.

— Платок надо носить, — наставительно заметил старший, но его слова не вызвали никакой реакции.