С берега подошел Кагье с сыном. Оба в чистых камлейках, в нерпичьих брюках, плотно облегавших ноги, в коротких торбазах на лахтачьей подошве. Они казались стройными и нарядными, хотя одежда была будничной, охотничьей. Умеет Панараглина следить за своими добытчиками. И Владик в душе позавидовал им, посмотрев на свои лоснящиеся, с вытершейся шерстью нерпичьи штаны. Кагье с сыном помогли оттащить медведя на крепкий лед.

— Вам долю дать? — спросил Владик, так как положено было делить добычу на всех присутствующих, оставляя себе шкуру, потроха, грудинку и заднюю ногу.

— Нет, не надо, — ответил Кагье и легко забрался на торос, где раньше лежал умка. — Глядите, оказывается, он спал здесь, — увидел Кагье лежанку медведя. — А медведя убил ты, Влятик. Я видел: твоя вторая светящаяся пуля проколола медведя, как иголкой, и он стал падать. Ты уже умеющий охотник, — заключил он.

— Кэйвэ, верно, — подтвердил Выквын. — Он первым увидел медведя. Твоя шкура, Влятик.

По чукотскому обычаю считалось, что хозяином добытого зверя является не тот, кто его убил, а тот, кто его увидел первым: обнаружить умку труднее, чем добыть его.

— Вынэ аттау, Тымневакат! Пошли! — сказал Кагье сыну и тихо добавил, чтобы не слышал Выквын: — Там, Влятик, — показал рукой в сторону моря, — еще три медведя ходят. Мы их с берега заметили, — и скрылся за льдиной.

Владику стало понятным, почему они отказались от доли, а когда он подправил бруском нож и принялся было свежевать вместе с Выквыном медведя, донесся выстрел, за ним — второй. Владик мигом очутился на вершине тороса. Метрах в двухстах от них на небольшом крепком поле льда, покачивающемся на волнах, навстречу Тымневакату прыжками несся здоровый умка. Кагье не было видно. Тымневакат встал, как встают охотники с копьями, ожидая медведя, широко расставил ноги и вскинул винтовку. Вдруг медведь резко отвернул и хотел уйти в море. Грянул выстрел. Умка, сделав несколько прыжков, повалился на лед. Из-за торосов показался Кагье.

— Медведя убили, — сказал Владик Выквыну и спустился вниз.

— Ка-а, потому они и не захотели брать мяса, — тоже догадался Выквын.

Но дольщик нашелся. Вскоре в замызганной и засаленной камлейке из жесткой плащ-палатки, с большим кожаным мешком, в каких носят мясо женщины, появился Кэйнын, всеми признанный увэленский лентяй. Кэйнын никогда не охотился, а жил тем, что попрошайничал в русских домах, долбил за копейки уголь, возил лед. Он был крепким и выносливым. Ему ничего не стоило пройти в субботу сто двадцать километров в районный центр и проведать жену Марусю в больнице, а в понедельник к вечеру вернуться в Увален, будто ему надо было выходить утром на работу. И увэленцы сомневались, что он проведывал больную жену, зато хорошо знали, что там в субботу продают вино или водку. А до них Кэйнын большой охотник. На этот раз он был без ружья, с посохом и ножом. Кэйнын стал громко хвалить Владика, как удачливого охотника, и, не спрашивая, отрезал и отложил в сторону здоровенный кусок мяса. Он не стал класть его в мешок, а оставил на льду в сторонке и сказал:

— Там брат мой Кагье убил трех медведей. Ну-ка побегу туда, — и без всяких вороньих лапок смело пошел по льду.

А в Увэлене уже стало известно, что Влятик гумкулин — Владик убил медведя, и понеслась эта весть — пыныль по всему побережью от поселка к поселку. К вечеру увэленцы узнали, что Кагье с сыном убили трех медведей, Келевги убил двух, Унпэнэр — одного, и всего насчитали восемнадцать за один день. Такого в Увэлене еще не бывало. Но больше всех мяса досталось Кэйныну: он поспевал вовремя и получал от всех законную долю.

Владик не обижался на свою судьбу и не мечтал о другой. Он не мыслил жизнь вне Увэлена, без тех, с кем ему приходилось все время встречаться на охоте, в мастерской, в поселке. У него не было недоброжелателей, в каждой яранге жили друзья. Его ближайшие соседи считали своим долгом отнести Владику кэвииръын — подарок, когда кто-нибудь приходил с хорошей добычей. Владик отвечал тем же и, когда возвращался с охоты, обязательно наделял и их куском мяса и сала. Приходили и те, кому не повезло в тот день, расспрашивали, где и как он охотился. Владик понимал, что не подробности охоты интересуют пришедшего, а подарок, и отрезал хороший кусок.

— Удачливый ты, — говорил гость и, довольный, выходил из дома.

Увэленцы признали, что Владик смелый и удачливый охотник, даже прозвали его Аммэмыльёльын — Всегда убивающий нерпу. На его счету уже был один умка, более десятка лахтаков, а за зиму он добывал сорок-пятьдесят нерп. Мать даже подсчитала, что если бы Владик сдавал жир и шкуры на торгово-заготовительную базу, то за зиму мог бы откладывать на книжку три-четыре тысячи рублей. Но Владик не делал этого. На его иждивении были старики Рычып и Рентыт, помогал он и Танату, который никак не мог выбиться из нужды, кормил Владик своих собак и раздавал мясо и жир нуждающимся. Когда же в поселке было трудно с кормом для собак, то увэленцы направляли всех приезжающих к Владику, и отказа никто не встречал.

Мать очень удивлялась, когда какой-нибудь кочевник, собак которого когда-то накормил Владик, вдруг приносил хороший кусок оленины. Она совала ему деньги, усаживала пить чай. Чай он выпивал, а от денег отказывался.

— Это мой подарок Влятику, — говорил он, вставал из-за стола, надевал шапку и уходил.

Владик никогда ни в чем никому не отказывал. Придет одинокая старая Етгеут с пекулем — женским ножом, попросит сделать новую рукоятку, и Владик сделает. Принесет молодая женщина брошку — надо припаять заколку, и Владик припаяет. И люди отвечали ему тем же. Увидит чукчанка висящие в коридоре сморщенные после неправильной сушки торбаза, снимет их, разомнет, наложит заплатки на подошвы, выправит, просушит и повесит на место. И Владик не знает, кто это сделал, кому сказать спасибо. Он не проходил мимо, если видел, как старается поднять тяжелый камень-отвес старик, чтобы закрепить покрышку яранга, и помогал ему. Когда же в Увэлене раздавался призывный крик: «Рай-рай! Ытвыльыт! Там-там! Вельботы пришли!», то Владик, где бы он ни был, срывался с места и бежал вместе со всеми вытаскивать в сильный прибой пришедшие суда.

Он уже совсем забыл об обещании ехать в Ленинград, а Быстраков после телеграммы из района не давал о себе знать и не напоминал об учебе. Правда, он поздравил Глебовых с праздником Октября.

Осенью художественный совет мастерской обсудил последние работы Владика, дал им хорошую оценку и присвоил ему третий разряд мастера-костореза. Владик любил во время дежурства, когда движок работал устойчиво или была плохая погода, заниматься резьбой по кости. Резал он с увлечением. Сначала подражал ведущим мастерам, снимал копии с их работ, а потом стал делать самостоятельные композиции. Он изображал сценки охоты на умку, которые когда-то в детстве вырезал из снега ножом, фигурки глазастых нерпочек и солидных, спокойных моржей. Владик любил море, и его работы рассказывали о морской жизни.

Но однажды косторез-надомник Эйгук принес сдавать свои броши. Тут были изображения летящих чаек, пушистых песцов, и все они были здорово отшлифованы, казалось, их покрыли лаком. А на одной партии брошек был вырезан дух солнца Тиркынеку. Он ехал на оленях по облакам на легкой нарте с изогнутыми дугой полозьями. Впереди два оленя, сзади — запасной. Правой рукой, поднятой вверх, он погонял оленей тонкой палочкой — тины, в левой держал поводья. Он широко улыбался, а меховая опушка капюшона была подобна многоконечной звезде. Эта вещичка понравилась Владику. На следующий день он подошел к Тааю и сказал:

— А что, если я попробую сделать Тиркынеку?

— А сможешь ли? — посмотрел на него сквозь очки заведующий мастерской. — Ведь ты никогда не вырезал оленей.

Владик понял, в чем сомневался Таай. Все косторезы в мастерской были специалистами одного профиля. Самым лучшим мастером по медведям слыл Танат, лучше всех делал оленей и оленьи упряжки Кейнытегин, специалист по ножам — Куннукай, а Ренвиль, Онно, Итчель, Эмкуль — непревзойденные мастера по цветной гравюре. Сам Таай был анималистом, но оленей никогда не резал.