— Слушаюсь, сэр. Но мой вопрос остается.

— В данный момент я увлечен изучением данного тома и желаю завершить чтение в покое. До свидания.

Я было подумал, не стоит ли спуститься в кабинет и прикончить бутылку бурбона. Но, решив, что это никак не поможет Фреду, я улыбнулся, переступил через порог и осторожно закрыл дверь, поставив себе за сдержанность «пять с плюсом».

По воскресеньям размеренность жизни обычно полностью улетучивается из особняка на Тридцать пятой улице. Фриц частенько берет себе выходной, а Вулф если и посещает любимую оранжерею, то только на очень короткое время. Как правило, он торчит часами в кабинете, читая воскресные газеты или книгу, лишь время от времени совершая паломничество на кухню, чтобы приготовить себе очередное яство.

В это воскресенье, на четвертый день упадка сил, Вулф продолжал сидеть у себя, а Фриц остался дома.

— Я могу ему понадобиться. Арчи, — пояснил он.

Я предложил Фрицу исчезнуть на несколько часов, чтобы дать боссу возможность самому позаботиться о себе. Но такое было не в стиле старого доброго Фрица. И будь я проклят, если он не мечтал о том, чтобы примчаться как можно скорее к своему богу и хозяину сначала с завтраком на подносе и позже с «Таймс» в руках.

Позавтракав на кухне, я занял свое место в кабинете и принялся за чтение «Таймс» и «Газетт». В них не было никаких упоминаний об убийстве Мида. По правде говоря, газеты с начала недели практически утратили интерес к этому делу. В городе Нью-Йорк вчерашняя сенсация переходит на следующий день в разряд древней истории. Я провел некоторое время в кабинете, приводя в порядок вещи, которые в этом вовсе не нуждались. Наконец, преисполнившись невыносимого отвращения к низкопоклонству Фрица, который к половине десятого утра уже четыре раза успел сбегать на второй этаж, я отправился в Серебряный Шпиль раньше, чем собирался. Я был готов на все, лишь бы покинуть дом из бурого известняка, который, будь он таверной, мог бы с полным правом носить привлекательное название «У психа».

Подруливая на «мерседесе» к храму в десять двадцать две, я понял, что прибыл на место не слишком рано. Автомобильная стоянка более чем наполовину была заполнена машинами разных марок, начиная от «линкольнов» и «БМВ» и кончая мини-моделями. Взвод серьезных, хорошо умытых молодых людей в темных брюках и белых рубашках умело разводил прибывающих по местам, заполняя точно ряд за рядом.

Я встал в хвост очереди, продвигавшейся к главному входу в храм. Если проигнорировать то, что большинство из нас было облачено в наряды для посещения церкви, мы являли собой копию зрителей, направляющихся к воротам стадиона «Мидоуленд», чтобы посмотреть, как сшибутся лбами «Гиганты» и «Краснокожие»[10]. Еще одно различие состояло в том, что вокруг храма не витал аромат пива и хотдогов с горчицей.

Войдя в сверкающее золотом и хромом фойе, я принялся изучать своих товарищей по молитвам. Подавляющее большинство верующих было не старше двадцати — тридцати лет, и практически все — белые. Мой экспресс-анализ показал, что около половины явились парами, а общее соотношение числа мужчин и женщин было примерно равным.

Я подрулил к стойке, за которой суетились две пожилые особы, похожие на добрых бабушек. На стойке были разложены для продажи брошюры и книги, включая сочинение Бэя «Теология вдохновения» ценой шесть долларов девяносто пять центов, в бумажной обложке, и одиннадцать долларов девяносто пять центов — в твердой. Вместо этого фундаментального сочинения я выбрал для себя брошюру «Что значит в Вашей жизни Храм с Серебряным Шпилем» и двинулся в сторону большого зала. Как и автостоянка, он был наполовину полон, над публикой плыла органная музыка.

Меня приветствовала бойкая молодая дамочка с длинными рыжими волосами, с пачкой программ в руке и значком на груди, объявлявшим, что передо мной «Дженни Амундсен — помощница». Чуть выше значка на ее светло-голубом платье красовалась знакомая мне серебряная булавка в форме шпиля.

— Хэлло! Вы молитесь у нас регулярно? — спросила она, вручая мне программку.

— Нет. Это мой первый визит. Я приезжий, — тонко сымпровизировал я.

— Мы счастливы видеть вас сегодня в нашем храме, мистер...

— Гудман, — я быстро вживался в свой новый образ.

— Где бы вы хотели сидеть, мистер Гудман? — Ее улыбка, надо признать, была весьма соблазнительна.

Я сказал, что где-нибудь в центре было бы прекрасно, и она провела меня на единственное свободное место у прохода, рядом с парочкой, которая, судя по виду, окончила школу не более десяти лет назад. Как только я устроился на мягком театральном кресле, они как: по команде обернулись ко мне с улыбкой не менее широкой, чем у Дженни Амундсен.

— Привет. Я Кэл Уоррен, — представилась сидящая в соседнем кресле круглолицая, рано полысевшая мужская половина парочки, протягивая мне толстую лапу. — А это моя жена Дарлен. — Она кивнула белокурой коротко стриженной головкой. Ее глаза танцевали.

— Вы член общины? — весело поинтересовался Кэрол.

— Нет, я не из Нью-Йорка. Нахожусь здесь по делам.

— Как интересно! Это случается с нами довольно часто. — Он удовлетворенно рассмеялся. — Понимаете, Дарлен и я вот уже пять лет являемся постоянными членами. Каждое воскресенье мы сидим на этих местах, и между нами и проходом только одно свободное кресло. Вы понимаете? Поэтому мы почти каждый раз встречаем новичка, кого-нибудь вроде вас, решившего посмотреть, что же такое Серебряный Шпиль. Дарлен и я... мы просто обожаем встречать новых людей. Откуда вы, мистер...

— Гудман. Алан Гудман из Чилликота, Огайо.

— Огайо. Это же, черт побери, одно из самых прекрасных мест, которые мне доводилось видеть. Пару раз в год мне по делам приходится ездить в Цинци[11], Дарлен однажды путешествовала со мной. Тебе ведь тоже там понравилось, правда, дорогая?

Дарлен кивнула, ее глазки вновь затанцевали, и она спросила:

— Как вы узнали о Серебряном Шпиле, мистер Гудман? Наверное, видели нашу службу по телевизору?

Я сказал, что у меня дома есть друг, который и по рекомендовал мне посетить храм. Дарлен, судя по ее виду, изготовилась задать очередной вопрос, но тут свет вспыхнул ярче, видимо, для телевизионных камер, а где-то позади нас взревели фанфары, перекрывая шум в зале. К этому времени практически все места оказались занятыми. Обернувшись, я увидел трех стоящих в углу балкона трубачей в темно-бордовых блейзерах. Они перестали трубить столь же внезапно, как и начали, и на сцену выступил Барнаби Бэй. Он шествовал к кафедре, которая — как я узнал благодаря Нелле Рейд — только несколько мгновений назад при помощи электроники выдвинулась из-под пола. Светло-серый костюмчик сидел на нем отменно.

— Доброе утро, братья и сестры, — пропел он, широко раскинув руки ладонями вверх. — Приветствую вас вновь в этот час Славы. И для начала хор Шпиля под руководством нашего собрата Марли Вилкинсона напомнит: «Какого друга мы имеем в лице Иисуса».

После этих слов хор в шестьдесят голов возник в левой части сцены. Певцы, облаченные в великолепные малиновые с серебром мантии, исполнили гимн, знакомый мне с детства. Вилкинсон как дирижер выглядел весьма театрально. Он размахивал руками, пожалуй, посильнее полицейского, регулирующего уличное движение в центре Манхэттена в час пик. На последней строфе он лихо развернулся лицом к публике, мановением руки пригласил нас подняться и подпеть хору. Мы затянули песнь, читая слова на большом экране над хором. В середине первого ряда певцов я заметил Каролу — надо сказать, что ее трудно было не заметить; однако убежден, что она меня не видела. Для нее я был просто еще одним лицом в огромной толпе.

Когда гимн закончился, Вилкинсон вытер платком выступившие на лбу капли пота и прогудел в прикрепленный к лацкану микрофон: