— Это никому из нас не помешало бы, — глубокомысленно заметил я. Мне нравился Морган, правда, еще не до конца. — Теперь, когда мы по некоторым вопросам достигли полного согласия, не пора ли вам сообщить мне, чем Ниро Вулф может помочь вам и вашему добрейшему Преподобному?

Морган, уже успевший отклонить мое предложение выпить кофе, расслабился настолько, что позволил себе расстегнуть пиджак. Это, согласитесь, указывало на существенный прогресс. Затем он откашлялся, прочищая горло, что говорило, в свою очередь, о том, что некоторая напряженность все же пока имела место.

—  Мистер Гудвин, могу ли я рассчитывать на то, что содержание нашей беседы останется абсолютно конфиденциальным?

— Можете, если не было совершено преступление. В противном случае я как частный детектив, получивший лицензию независимого штата Нью-Йорк, буду обязан сообщить об указанном преступлении. У меня не останется иного выбора.

Конечно, в моей практике было несколько случаев — скажем, совсем немного, — когда я позволял себе некоторые вольности в отношении именно этого требования закона.

Морган, видимо, желая продемонстрировать свое превосходство, вздернул подбородок и заявил:

— Пока подлинное преступление не совершилось. Но мы — по крайней мере некоторые из нас — убеждены, что оно должно произойти.

— Я так и понял. Продолжайте. Он вновь прочистил горло.

— Вам, естественно, никогда не приходилось принимать участия в наших молитвах?

— Никогда, — отрезал я улыбаясь, хотя и был несколько раздражен словом «естественно». Однако осуждающий тон его слов в целом забавлял.

— Что же, — продолжил он с оттенком презрения, — в таком случае вы скорее всего не знаете, что каждое воскресенье у нас на трех утренних службах и одной вечерней бывает в общей сложности примерно двенадцать тысяч человек.

— Весьма впечатляюще. Однако, насколько я понимаю, кто-то из этих двенадцати тысяч заставляет нервничать вас и вашего предводителя?

— Почему вы так думаете?

— Отдайте должное моей сообразительности, — ответил я, пожимая плечами. — Послушайте, вот уже минут пять мы топчемся друг против друга, как два сверхосторожных боксера полусреднего веса в первом раунде. Я мог бы, конечно, потратить еще пару часов на то, чтобы угадать, в чем суть вашего дела, но делать этого я не буду. У меня есть другие дела, за которые мне платят. Поэтому я предлагаю вам выложить все, чтобы я мог уяснить проблему и вернуться к своему обычному образу жизни.

Хорошо, — несколько придушенно выдавил Морган, — мне просто трудно говорить на эту тему. Дело в том, что уже шесть воскресений подряд мы обнаруживаем в наших дарственных сумах записки весьма неприятного содержания. Все они направлены против Барни.

— Прошу извинить мое невежество, но что такое «дарственные сумы»?

Он снова снисходительно фыркнул.

— Уверен, вам известно, что в церквах посылают по рядам молящихся специальные блюда для сбора средств, или, если хотите, даров. Но в некоторых храмах, и в том числе в нашем, для этой цели используются матерчатые или кожаные сумки примерно такой глубины, — он на фут развел руки. — С одной стороны, это позволяет вам хранить сумму взноса наличными в тайне, и с другой — в больших храмах, подобных нашему, блюда быстро переполнялись бы, будь их хоть двадцать штук. Сума более вместительна, нежели блюдо.

— Понятно. Так что же начертано в этих крайне неприятных записках?

Морган посмотрел на меня с таким видом, будто его скрутила очередная кишечная колика.

— Я принес их с собой.

Вздохнув, он запустил руку во внутренний карман пиджака и извлек оттуда пачку листков, сколотых канцелярской скрепкой. Несколько секунд он внимательно смотрел на меня, видимо, размышляя, заслуживаю ли я доверия. Очевидно, я все же выдержал экзамен с минимальным проходным баллом, так как он передал мне листки. Морган расставался с ними с видом вдовицы, отдающей грабителю только что полученную пенсию.

— Как я уже успел заметить, здесь шесть записок, — пояснил он. — Я расположил их по времени поступления.

Я снял скрепку, удерживая листочки за самый край, чтобы не добавить отпечатков своих пальцев к паре десятков оттисков, уже имеющихся на них. Все листки были одного размера — шесть на девять дюймов — и были вырваны, судя по всему, из одного блокнота. На каждом из них черным фломастером большими печатными буквами было написано (воспроизвожу по порядку):

Преподобный Бэй: грешников преследует зло, а праведникам воздается добро (притчи 13:21).

Преподобный Бэй: отмойтесь, очиститесь; удалите злые деяния ваши от очей моих; перестаньте делать зло (Исайя 1:1).

Преподобный Бэй: жало же смерти — грех; а сила греха — закон (1-е коринфянам).

Преподобный Бэй: лучше ходить в дом плача по умершим, нежели ходить в дом пира; ибо таков конец всякого человека, и живой приложит это к своему сердцу (Екклесиаст 7:2).

Преподобный Бэй: а священнику Авиафару царь сказал... ты достоин смерти... (3-я Царств 2:2).

Преподобный Бэй: вспомни, что ты принял и слышал, и храни, и покайся. Если же не будешь бодрствовать, то я найду на тебя как тать, и ты не узнаешь, в который час найду на тебя (Откровение 3:3).

— Звучит довольно зловеще, — заметил я. — И часто ваш мистер Бэй получает подобные послания?

— Преподобный Бэй никогда не получал ничего похожего, — проговорил он, пожав плечами с оскорбленным видом. — Конечно, время от времени мы обнаруживаем в сумах записки, в которых выражается недовольство — весьма мягкое, впрочем — какими-то пассажами в проповеди или деталями службы, что вполне нормально для храма столь грандиозного, как наш. Но такое...

— Что сам Бэй думает по поводу этих записок? — Он проявляет полнейшее безразличие, — раздраженно произнес Морган, — считает это, говоря его словами, деянием какой-то «заблудшей души».

— Вы явно не согласны с ним, иначе бы не пришли.

— Мистер Гудвин, Мы имеем дело с психопатом, и, по моему мнению, очень опасным.

—  Возможно, вы и правы, — согласился я. — Однако вы утверждаете, что записки поступают в течение шести недель. Неужели уже к третьему воскресенью ни вы, ни кто-то другой в храме ничего не заподозрили и не стали более внимательно следить за сбором подаяний?

Лицо Моргана залилось краской.

—  Нам, конечно, следовало сделать это. Но мы — Барни, я и все остальные — поначалу решили, что это дело рук какого-нибудь не совсем нормального человека, находящегося в Нью-Йорке проездом. У нас постоянно бывают посетители из других мест. Они приходят один-два раза и затем исчезают.

— Имеет ли Бэй врагов? Есть ли у него тайны, чреватые угрозой шантажа?

Ллойд Морган яростно закрутил головой.

— Нет, сэр. И я обязан сообщить вам, что возмущен подобным предположением.

—  Минуточку, минуточку. Успокойтесь. Вы явились сюда без всякого предупреждения, — поспешил подчеркнуть я, — чтобы найти помощь. Никто не волочил вас силком. Если вы и далее намерены возмущаться, то вам лучше делать это на свежем воздухе. У вас для этого занятия будет масса времени по дороге домой на Стейтен-Айленд.

Из его шин разом вышел весь воздух. Он прикусил нижнюю губу и, слегка вздохнув, сказал:

— Простите меня великодушно. Последние дни мы все находимся в состоянии стресса, что дает о себе знать. Что же касается вашего вопроса о врагах, то я таковых не знаю и ни разу не слышал, чтобы Барни о них упоминал. Конечно, в Нью-Йорке есть священнослужители, которые завидуют нашему успеху. Но я не могу допустить даже мысли о том, что один из них способен стать на столь презренный путь.

— Понятно. Не могли бы вы теперь охарактеризовать вашу паству.

Морган откинулся на спинку кресла, заложил руки за голову, что свидетельствовало о том, что я получу более пространный ответ, чем мне бы хотелось.

—  Мистер Гудвин, члены нашей общины, или, как вы выразились, наша паства, являются достойными представителями общества. Из двенадцати с лишним тысяч человек более половины моложе тридцати пяти лет и сорок четыре процента не замужем или не женаты. Вы, вероятно, будете изумлены, услышав, что почти четыре тысячи прихожан живут на Манхэттене — главным образом в Гринвич-Виллидже, Ист-Виллидже и в Сохо. И несколько сотен из них еженедельно приплывают к нам на пароме. Могли бы вы себе представить подобное?