— Вы все в отличном голосе этим прекрасным утром. Теперь я попрошу вас поприветствовать появление на этой сцене по-настоящему одаренного юного музыканта. Девочке всего девять лет, но она владеет скрипкой не хуже Штерна или Перлмана.

Он пригласил на сцену девчушку в разовом платьице, из-под которого кокетливо выгладывал край кружевной нижней юбки, и с кружевным же чепчиком на голове. Девица действительно умела обращаться со скрипкой. Для тех, кто располагался далее чем в городском квартале от сцены, а таких было подавляющее большинство, ее двенадцатифутовый образ проецировался еще на один экран, который бесшумно опустился из своего укрытия в потолке. Лили, наверное, смогла бы идентифицировать исполняемую вещь. Но как бы пьеса ни называлась, звучала она недурно.

Когда девочка закончила играть и раскланялась под аплодисменты, Бэй вернулся на сцену и произнес, обняв ее за плечи:

— Разве это не чудо, друзья? Какое дарование! Ее родители — Том и Мэри — находятся здесь в первом ряду. Они члены семьи Серебряного Шпиля уже... сколько?., двенадцать лет, не так ли? — Он взглянул на сидящую в первом раду пару, которая ответила дружным кивком. — А ты, дорогая, уже сколько времени посещаешь нашу воскресную школу? — Бэй, наклонившись, приблизил свой микрофон к девочке.

— Семь лет, — ответил ее писклявый голосок.

— Семь лет, разве это не здорово? — лучась улыбкой, проворковал он. — Давайте поаплодируем ей еще раз, как принято у нас в Серебряном Шпиле.

Все зааплодировали, и девочка покинула сцену, а Бэй снова занял свое место на кафедре, но на сей раз с более печальным выражением лица. В течение целых пятнадцати секунд он выдерживал паузу, молча глядя в зал. Затем расправил плечи и начал:

— Братья и сестры во Христе, этим утром я стою перед вами, преисполненный печали, отягощенный горем. Многие из вас, находящиеся сейчас в храме, так же, как и, — он полным драматизма жестом выбросил вперед руку, — тысячи и тысячи тех в стране и мире, кто видит нас по телевизору, знают, что наш возлюбленный брат и друг Рой Мид покинул этот мир, чтобы занять достойное место рядом с Творцом. Мы оплакиваем несправедливую и насильственную кончину Роя — необъяснимую кончину. Мы, по крайней мере я, вопрошаем Всемогущего Господа: почему, почему ты позволил такое по отношению к одному из своих самых добрых и преданных слуг?

Плечи оратора опустились, он выдержал еще одну паузу, обегая взглядом молчаливую аудиторию.

— Однако на этот вопрос, мои друзья, ответ имеется, — заявил проповедник, возвышая голос. В его руках появилась Библия. — Пожалуйста, возьмите Священное писание и обратитесь вместе со мной к Посланию святого апостола Павла к римлянам, глава восьмая.

Шорох страниц заполнил зал. Уоррены открыли свои Библии, и Кэл держал книгу так, чтобы я тоже мог видеть текст.

— Начнем с тридцать пятого стиха: «Кто отлучит нас от любви Божией: скорбь, или теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч? Как написано: «За Тебя умерщвляют нас всякий день; считают нас за овец, обреченных на заклание». Но все сие преодолеваем силою Возлюбившего нас. Ибо я уверен, что ни смерть, ни жизнь, ни ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем». Бэй с шумом захлопнул Библию и наклонился вперед, водрузив локти на край кафедры.

— Братья и сестры, — печально проговорил он, растягивая для вящего эффекта слова, — для каждого из нас у Бога имеется свой план, и каков бы тот план ни был, ничто — еще раз говорю — ничто не может отлучить нас от Его любви в Иисусе Христе. Вы можете быть уверены, что Бог определил достойную роль для нашего возлюбленного брата и коллеги Роя, но нам не дано узнать этой роли, поскольку она есть часть великого Божьего промысла.

После этих слов Бэй пустился проповедовать о смерти и спасении, и хотя с половиной сказанного я был не согласен, а вторую половину не понял, пришлось признать, что парень — оратор действительно высокого градуса. Он разглагольствовал двадцать пять минут, играя на модуляциях своего голоса так, как другие играют на музыкальных инструментах. Голос становился то громче, то нежнее, то переходил почти в шепот. За все время в трехтысячной аудитории кашлянули всего лишь пару раз.

После проповеди и коллективного пения гимна начался сбор пожертвований. Я, чтобы не отличаться от остальных, сунул пятерку в дарственную суму, после чего мы пропели еще один гимн. Хор Вилкинсона выдал еще одно представление, а Бэй тем временем призвал нас к общей молитве. Шоу закончилось коллективным пением, и я поднялся, чтобы уйти, но меня остановил Кэл Уоррен.

— Прошу прощения, мистер Гудман, — сказал он, улыбаясь до ушей, — но не могли бы вы дать мне свою визитку?

— Я... я оставил их в гостинице. Какая непростительная забывчивость.

— Ничего страшного. Напишите для меня ваше имя и адрес. Я буду счастлив прислать вам материалы, посвященные нашему Серебряному Шпилю.

Я заявил, что уже приобрел одну брошюру, и продемонстрировал покупку, с гордостью вытянув ее из кармана. Но парень был неумолим. Пришлось вырвать листок из блокнота и, ощущая некоторые угрызения совести, нацарапать: «Алан Гудман, Дорога 1, Чилли-кот, Огайо».

— А как насчет почтового индекса? — спросил настойчивый Кэл.

— Ах да, конечно.

Взяв листок из его рук, я вывел пятизначную цифру, которую запомнил, в свое время посылая открытки и письма на Запад. Плевать, что все, посланное Кэлом, либо вернется к нему, либо навеки погибнет на почте Чилликота в отделе невостребованной корреспонденции. Мы пожали друг другу руки, а Дарлен Уоррен, мило улыбнувшись и стрельнув глазками, выразила надежду на то, что я еще появлюсь в храме. Я ответил, что попытаюсь, увеличив тем самым и без того огромное количество лжи, сказанной мной за последний час. Прощения мне не было, потому что лгал я в церкви.

Машины разъезжались с огромной стоянки в удивительном порядке. Видимо, благодаря энергии молодых людей в белых рубашках и деятельности нескольких представителей славного отряда нью-йоркской полиции, размахивающих руками на всех прилегающих перекрестках. Спустя полчаса после того как я повернул ключ зажигания, «мерседес» уже занял свое место в гараже на Десятой авеню.

Мои часы показывали двенадцать пятьдесят шесть. Поначалу я хотел двинуться домой, но оставаться под одной крышей с мистером Депрессия было выше моих сил, и я отправился на прогулку. Нью-Йорк частенько получает удары как изнутри, так и извне. Большую часть их он вполне заслужил. Город, или по крайней мере Манхэттен, грязен, слишком переполнен людьми, а жизнь в нем безумно дорога. Все, начиная от мостов и кончая подземкой, приходит в упадок и разваливается быстрее, чем находятся средства привести их в порядок. И это не говоря о таких мелочах, как без мотивное насилие, наркотики и бездомные. Однако, несмотря на все ужасные и, возможно, неразрешимые проблемы, город для меня по-прежнему обладает большой притягательной силой, хотя я и не всегда способен объяснить вам причину. Этим утром, когда весна проявила себя в полную силу, я вновь ощутил теплое чувство к своему городу.

Отчасти это объяснялось погодой: теплой, солнечной, с легким приятным ветерком. Я побрел на восток, к почти пустынной Пятой авеню, повернул на север и оказался у Рокфеллеровского центра. Остановившись у парапета, я посмотрел на площадь внизу. Там за столами под цветными зонтами подавали поздний завтрак. Это происходило на том самом месте, где всего два месяца назад выделывали пируэты на льду любители коньков, включая меня и Лили Роуэн. Я подумал, не стоит ли мне совершить восхождение на высоту в полмили к пентхаусу Лили, но отверг идею быстрее, чем вы смогли бы произнести «Ренуар», одно из творений которого украшало стену ее гостиной. Лили любит поспать подольше и встает очень поздно — особенно по воскресеньям. Не в моем духе нарушать привычный ход жизни людей. Кроме того, в том состоянии, в котором я пребывал, я вряд ли смог бы составить ей приятную компанию.