— Теперь можно и в полог.

Глебов нагнулся, приподнял край широкой оленьей шкуры, служившей завесой, и неуклюже протиснулся в полог. В глаза ударил яркий свет жирников, стоявших по одному у каждой стены. Полог квадратный, широкий и просторный. Пол покрыт новым репальгином. Репальгин тщательно выскоблен и поблескивает желтизной. По стенам и потолку протянуты широкие гладкие рейки, образуя ровные квадраты, в промежутках которых вставлены цветные картинки из старых журналов, яркие обертки от консервных банок.

В небольшой рамочке висел портрет Ильича, выполненный карандашом. Рядом, несколько ниже, были подвязаны часы-ходики. Стрелки показывали час дня. Время, конечно, не соответствовало истине, но свериться было не у кого. Хозяева, видимо, просто подтягивали гирьки, чтобы ходики шли. У задней стенки, под самым потолком, проходили две круглые тонкие балки, на которых сушилась одежда и обувь. В правом углу стоял небольшой фанерный ящик из-под вермишели, на нем потрепанный портфель, набитый до отказа бумагами, и рядом — счеты, рамка которых была скреплена костяными уголочками.

«Внешне Антымавле тот же, а жизнь его изменилась», — подумал Глебов.

В нос бил запах от жирников, хотя те и горели ровным, как у керосинки, пламенем. Над одним жирником висел, посапывая, большой чайник, над другим — солидный американский котел с кусками обтаявшего сверху льда. Глебову понравилась аккуратность и чистота — все это располагало к отдыху. Тепло приятно расходилось по телу. Хозяев не было, лишь глухо доносился с улицы скрип снега, веселый оживленный говор. Глебов растянулся прямо на чистом полу. Сказывалась утомительная езда на нарте, глаза слипались, клонило ко сну.

Вдруг приподнялась входная шкура и кто-то протолкнул под нее маленький меховой комочек:

— Нутку кытвай! Будь здесь! — напутствовал женский голос.

Глебов всмотрелся и обнаружил, что это девочка. Как он ее не заметил на улице? Девочка сидела в той позе, как ее посадили. Черные глазенки недоуменно посмотрели на приезжего. Голова была накрыта цветистой косынкой, из-под которой торчали черные тугие косички.

— Что же ты? Иди ко мне…

Незнакомый голос испугал девочку. Губы вытянулись, лицо скривилось.

— Ымымэй! — потянулась она к выходу.

Клубы пара ввалились в полог.

— Вот теперь можно новости послушать, — обратился Антымавле к Глебову.

— Почему ты думал, что я уехал? — спросил Глебов.

— Многие русилит так делают. Поработают три года и уезжают к себе домой…

— Да разве я брошу Чукотку, Антымавле? Пробовал, да не вышло. Теперь до конца жизни быть мне здесь.

— Нымелькин! — одобрил Антымавле и взял на руки дочку. — Не бойся, он совсем не страшный. — И показал пальцем на Глебова.

В чоттагине усиленно выбивали снежную пыль из одежды. В полог, кроме приезжих, вползли и соседи. Каждому интересно было узнать, что скажет однорукий.

Имлинэ, в неумело надетом ситцевом платье, поставила посредине полога столик на коротких ножках, расставила чашки с блюдечками. Некоторые из них потрескались и были старательно перетянуты у донышка и верхнего края оленьими жилками.

Глебов подтянул к себе вещевой мешок, занесенный Теркынто, и стал вытаскивать сухари, галеты, печенье.

Утром, как только рассвело, Глебов приступил к ревизии. Снаружи палатка-пристройка занесена снегом почти до самой крыши. На крыше натянут серый, уже выветрившийся брезент. Чтобы не обвалилась крыша и снег не продавил хрупкие стены, вокруг пристройки прорыта до самой земли траншея. В самой торговой палатке, обитой внутри пестренькой светлой бязью, было чисто. Товар аккуратно и со вкусом размещен на полках. Мешки с крупой, сахаром и мукой стояли на специальных подставках, в углу были аккуратно разложены всякие скобяные изделия, а у прилавка стояли знакомые Глебову пружинные весы. Под самой крышей палатки по коньку висело около двадцати дорогих коверкотовых костюмов большого размера.

— Давно они у тебя? — показал рукой Глебов.

— О-о, теленьеп — давно, очень давно, два года.

— Кто-нибудь покупает?

— Ваневан — нет. Кому они нужны?..

— Так ты отправь их обратно. Разве это трудно?

— Нет, но не берут. Говорят, заставляй покупать, пусть чукчи в костюмах ходят, а капканов нет — песцов ловить нечем, патронов тоже, ружей хороших нет…

— Ладно. Подумаем.

Для костюмов Антымавле сделал специальные плечики и на ремешках подвесил их к коньку палатки. У крайнего пиджака был сильно раздут рукав, и костюм висел косо, так же с одинаковым наклоном висели и другие.

— Что это такое? — Глебов пощупал рукав пиджака, кое-как дотянувшись до него. — Солома, что ли?..

— Нет, бруки, бруки… штаны… — перебирал слова Антымавле, думая, что Глебов не понимает.

Как-то Антымавле был в Увэлене. Видел, как раскладывались и расставлялись товары в новом магазине, и заметил, что пиджаки вешают на специальные плечики, но так и не узнал, как вешаются брюки. Антымавле сам сделал плечики для своих костюмов, но долго думал, куда же приспособить брюки. Пробовал класть их сверху пиджаков, но они скатывались и падали. И наконец догадался — туго свернул брюки трубочкой и втиснул их в рукава пиджаков. Получилось хорошо, Антымавле остался доволен. Он не понимал, почему улыбается Глебов. Тот раскрыл секрет хранения брюк.

— Ка-а-комей! И как это я не заметил, — ударил себя рукой по голове Антымавле. — Ведь видел же, что у плечиков висит еще одна палочка, но никак не мог догадаться, для чего это, — он тут же рванулся и снял один костюм. — Смотри, кыгите, смотри, — тормошил он Глебова.

Действительно, плечики были скопированы точно, только вместо крючков из проволоки, которой не оказалось под руками, Антымавле подвязал нерпичьи ремешки. Антымавле тут же поснимал все пиджаки, повытаскивал измятые брюки и развесил костюмы как полагается.

«И какой дурак додумался послать сюда эти костюмы?» — возмущался про себя Глебов.

Торговлю Антымавле вел по записи, но это нужно было больше для формальности: он всегда помнил, кому и что дал. Обыкновенную ученическую тетрадь он разлиновывал на три графы и записывал дату римскими цифрами, рубли и копейки. Если строчки не хватало на одного человека, он занимал вторую.

Товары не записывал, а указывал лишь дату, розничную цену и общую сумму. Иногда в тетради встречались перерывы в записях по два-три дня, а часто и до десяти дней.

— Почему не торговал в эти дни?

— В Энмын за товарами ездили.

Глебов ткнул карандашом в дату от 5/V – 1934 года.

— Кто это у тебя покупал?

Антымавле вгляделся в запись, задумался:

— Это приезжал ванкаремский чавчыв Вальгыргин. Три песца привез… Взял две плитки чая, пять килограммов сахару, десять метров материала. Вот такого, — показал продавец на отрез. — Десять пачек патронов к винчестеру «30 на 40», муки… — перечислял Антымавле.

Глебов незаметно взял счеты и стал откладывать косточки: он хорошо знал цены товаров. И когда Антымавле кончил перечислять, то сумма, отложенная на счетах, точно совпала с записью в тетради.

— У тебя в голове, Антымавле, вторая такая тетрадь, даже лучше. Тетрадь может потеряться, а голову никогда не потеряешь.

Антымавле было приятно, но он не подал виду.

Недостачи не оказалось, но откуда-то выплыли излишки около одного килограмма сухофруктов, а из заготовок не хватало одной пары торбасов.

Антымавле хорошо усвоил русские слова, связанные с торговлей, ему было понятно, что такое «излишки», «недостача», поэтому он удивился и даже немного испугался. «Откуда у меня могло оказаться лишнее? Компот никто не брал, он сухой и невкусный. А куда могли деться торбаса? Надо еще раз проверить», — решил он.

Антымавле снова перевесил компот, находившийся в ящике и в мешке, — и опять оказалось лишнее. Он стал вспоминать подробности последней поездки: «В Пильгине я принял пять нерпичьих шкур, — шептали губы, — в Кувлючине… Какумей!» — вспомнил он, бросился в угол и снова схватил мешок, который только что взвешивал: