Не пустили райисполкомовцев в свои стойбища Пылёк, Лёлётке и Гиутегин, не стали выбирать нацсоветы.

— Мы и без этого оленей пасти можем, — ответили они райисполкомовцам и тут же снялись с места и тронулись в глубь тундры, подальше от новой жизни.

А зимой, когда уже начал немного удлиняться день, голодно стало в северных стойбищах. Пришел голод и в Инрылин. Антымавле не раз ездил в Энмын. Привозил таннытскую еду: муку, сахар, мясо в железных банках. Но разве этим насытится северный человек? Мясо нужно настоящее: моржовое, нерпичье, оленье. Оно сытность и тепло дает телу. А таннытская еда — лакомство. В пологах жирники гаснут — жира нет. Весь на еду пошел. Холодно. Помогать как-то надо людям. Антымавле решил съездить в Увэлен.

Эттытегин уже упрекать стал.

— Советская власть, а есть нечего. Что толку от ваших товаров? Охотиться тоже не с чем, — зло выговаривал он Гырголю. — Уйду к Ринтылину.

— Не может новая власть человека оставить в беде. Раз она думает о людях, то и о нас должна думать. Поможет, — уверял Гырголь. — На охоту надо чаще ходить. Если в море нет ничего, в тундру иди…

— Когда в животе легко, то ходить тяжело, — съязвил Эттытегин. — Ноги не держат.

А через две недели на косе показалась вереница нарт. Впереди Антымавле, а за ним увэленские, инчувинские и кенискунские каюры. Привезли моржовое мясо — копальгин, жир нерпичий. Во все стойбища, где голодно было, завезли мясо.

Приехал и Имлытегин — приемный отец Антымавле. Он сразу почувствовал себя у Антымавле как дома, вспомнилось родное далекое стойбище Валькатлян. Приятно у родных погостить. Он был рад, что Антымавле хорошим человеком стал. Теперь его уже никто не называет «тымнелявыль» — ничего не имеющий. Понравилась ему и Имлинэ — хозяйка хорошая. Старик целыми днями с внучкой возился. По хозяйству помог Антымавле: всю упряжь его починил, нарту подправил, заменил старые копылья новыми.

— Ты, как мой отец Тымнеквын, — сказала как-то Имлинэ. — Оставайся у нас.

— Хорошо у вас, но Инчувин не покину. Там родной дом нашел. Туда поеду, — ответил Имлытегин. — Лучше к нам гостить приезжайте.

Антымавле между тем все новости рассказал инрылинцам:

— Скверные люди слухи нехорошие пускают. Из всего, что мы слышали, вранья много. Вельбот наш на берегу лежит. Хороший вельбот, новый. И мотор руками щупал. Тоже новый. Как только море откроется, приведет его на буксире «Косатка». Можно и самим поехать. А в колхозах люди хорошо живут. Охотник каждую пятую нерпу в колхоз отдает, а колхоз на это ружья, сетки, капканы, вельботы покупает…

Пошли нарты с севера обратно, запряг своих собак Имлытегин и тоже уехал. А с ним Антымавле свой отчет за первый квартал отправил и поставил на нем число: «30/III – 1932».

Пришел месяц рождения — конец апреля.

Держатся стада важенок в ущельях, распадках гор, куда не может забраться холодный, пронизывающий ветер. Появляются на свет в тундре телята, скачут по едва оголенным проталинкам, бодаются друг с другом, будто рога у них настоящие, а на том месте, где рога должны быть, лишь мягкие бугорки торчат.

Появляются на свет в море, на льду, маленькие лахтачки и нерпушки.

Греется самка лахтака на солнце, поворачивается с боку на бок, вскидывает изредка голову — принюхивается. Опасности нет, но самке неспокойно, словно изнутри что-то ее тревожит. Подползает к краю лунки, всей тяжестью тела ко льду жмется и медленно, головой вниз, погружается в воду. Всколыхнется вода в лунке, мелькнут задние ласты, а на льду — маленький лахтачонок остается. Мокрый, словно сам только что из воды выбрался, серовато-темного цвета, перебирает слабенькими ластами и вот-вот в воду свалится. А мать уж тут как тут, показалась в лунке и широкой тупой мордой отталкивает его, не дает упасть в воду. А потом и сама выберется на лед. Обогреется на солнышке лахтачок, шкурка пушистой, темно-коричневой станет.

А в глубине моря поет лахтак-самец весеннюю песню, песню рождения жизни. Всплывет где-нибудь в разводье, наберет полные легкие воздуху. Потом погружается отвесно в глубину моря, спускает воздух и передним ластом по губам водит. И несется из глубины северных вод лахтачья песня:

— Юр-юр-юр-юр!..

И чем дальше погружается лахтак, тем песня тише и тише слышится, но не исчезает совсем. Пошел лахтак кверху, и песня все громче и громче звучит.

Смотрит своими широкими глазенками на свет лахтачок, удивляется: до чего ж хорошо и приятно начинать жизнь на свете!

Вынесет в теплый солнечный день Антымавле свою дочь в меховом кукуле на улицу и говорит ей, будто она все понимает:

— Кыгите, смотри, смотри, это солнышко сиротка Укуми создал, чтобы не ходили люди в темноте, чтоб тепло и радостно всем было, — вспоминает он слова из сказки.

Улыбается ребенок беззубым ртом, щурится на солнышко из глубины меховой оторочки и тоже радуется теплу и жизни.

— Кыгите, смотри, смотри! — повторяет Антымавле и напевает дочке веселую песенку без слов, покачивая бедрами и притоптывая ногами в такт песенке.

Рождается жизнь и в тундре. Пробивается на обтаявших сторонах кочек едва заметная травка, встают из-под снега веточки ползучих кустарников, каждой почкой к теплу тянутся. Щебечут по утрам пуночки, квохчут куропатки, парят над разводьями первые белоснежные чайки…

Но в месяц весенних вод срывается северяк и со страшной силой гонит по тундре снег, завывает в ущельях, распадках гор, свистит в торосах…

Прикрывает своим телом олененка важенка, прячет в торосах лахтачонка самка, лежит в кочках куропатка, сидят в камнях пуночки, успокаивает дочку Имлинэ. И только лахтак поет наперекор ветру:

— Юр-юр-юр-юр!..

Северяк треплет покрышки трех яранг стойбища Нутетегин, что совсем рядом с Катрыткинской культбазой стоит. Бьются камни-отвесы о яранги, дрожат стены культбазовских домов, погромыхивают железные крыши, завывает ветер в трубах.

— Акы-ка! Ванэ вай! — шепчут дети от страха и сбиваются в кучу в одной комнате. — Это келет, келет дерутся! Ванэ вай!

— Нет никаких келет, — успокаивает детей учитель. — Нет их, это ветер воет…

Хлопает покров яранги об остов, вздрагивают стойки от порывов ветра. Глухо стучит бубен, сливается с шумом ветра и ненастья.

В пологе потушены жирники, люди набились в него битком, а кому не хватило места, просунули головы под входную шкуру, а тело снаружи осталось.

Гремит бубен, звенит обруч, дребезжат отголоски. Льется хрипловатая песня. И видят люди в темноте яркие и блестящие глаза широкоплечего шамана Тамне. И уж это одно наводит страх на людей: не у каждого человека могут блестеть глаза в темноте.

— Ааа-ия-ана-ия-ааа! — хрипит голос.

Ударяется о края обруча тонкая гибкая палочка, касается своим изгибом оболочки, звенит бубен.

— Ааа-а-га-га! У всех народов есть свои законы! Ок! — притоптывает ногой Тамне.

— Это верно, это верно! — шепчет инрылинский Ринтылин, не побоявшийся поехать в такую даль на большое шаманское собрание.

— Это так, это так! — поддакивает Пылёк.

— Это верно, это верно! — громко вторит инчувинский Имрынеут, носящий женское имя.

— Бум-бум-бум! Ага-га! У чукчей тоже есть свои законы!

— Это верно, это верно! — вторят голоса хором.

— Нам предки дали эти законы! Закон предка — нерушимый закон!

— Это верно! Это верно!

Затихает бубен, дребезжащий голос громче звучит в темноте:

— Новый закон — не наш закон! Разве чукотский закон позволит ставить метку на одно ухо на оленях Рольтена, будто они общие?! Ааа!

— Не позволит! Не позволит!

— Кто помогает новый закон установить — наш враг!

— Верно!

— Ильмоч русилином хочет стать!

— Верно! — кричит лоринский Теуль.

— Антымавле русилином хочет стать!

— Верно! — кричит Ринтылин.

— Элып русилином хочет стать!

— Это верно! — кричит инчувинский Имрынеут.

— Они забыли законы предков! Зачем вам новый закон? — приподнялся на носках Тамне.

Вздрагивает в темноте тщедушная фигура Рэнтыгыргина.