Именно в это время и отправила она под Силистрию, которую осаждал со всем войском Потёмкин, письмо, изменившее всю судьбу Григория:
«Господин генерал-поручик и кавалер! Вы, я чаю, столь упражнены глазением на Силистрию, что Вам некогда письма читать... Всё то, что Вы сами предприемлете, ничему иному приписать не должно, как горячему Вашему усердию ко мне персонально и любезному отечеству, которого службу Вы любите.
Прошу по-пустому не вдаваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может статься, сделаете вопрос: к чему оно писано? На сие имею Вам ответствовать. К тому, чтобы Вы имели подтверждение моего образа мыслей об Вас, ибо я всегда к Вам весьма доброжелательна».
Это письмо решило всё — Потёмкин заторопился с отъездом из армии. Уже в начале января 1774 года он был в Петербурге, а через два-три месяца перед ним заискивали самые могущественные люди, раньше третировавшие его как выскочку, парвеню.
Первым сдался Никита Иванович Панин, неизменный первоприсутствующий в Коллегии иностранных дел. Он пришёл к Потёмкину и просил того содействовать назначению своего брата генерала Петра Ивановича Панина на командование теми отрядами, что были направлены на подавление бунта Пугачёва.
Потёмкин зрело рассудил, что генерал Панин лучше всякого другого сумеет подавить кровавый бунт.
Назначение состоялось. Пётр Иванович, действительно, в течение весьма короткого времени так организовал наступление на отряды Пугачёва, что разбил их, и казаки сами выдали ему самозванца. Пугачёв был привезён в Москву и казнён на Болотной площади...
Екатерина поощрила Потёмкина, и очень скоро он стал таким могущественным человеком, что сам обратился к ней с просьбой о пожаловании ему чина генерал-адъютанта.
Услышав эту просьбу, произнесённую голосом вполне равнодушным и даже холодным, Екатерина изумилась. Весь двор прекрасно знал, что чином генерал-адъютанта она награждала лишь тех, кто был вхож не только в её кабинет, но и в её спальню.
— Сие никому не будет в обиду, — заключил Потёмкин свою просьбу, — а я приму за верх моего счастья, тем паче что, находясь под особливым покровительством вашим, удостоюсь принимать премудрые повеления ваши и, вникая в оные, сделаюсь вяще способным к службе вашей и отечеству...
Как могла Екатерина отказать ему после таких слов!
Она выдержала лишь три дня, сравнивая своего нынешнего фаворита Васильчикова с фаворитом будущим, Потёмкиным. И через три дня утвердила его в новом звании временщика, фаворита. Васильчикову было пожаловано имение под Москвой, и этот малозаметный фаворит сразу же отправился в изгнание. Впрочем, он не разобиделся на своего преемника, поскольку признавал превосходство Потёмкина.
«Положение Потёмкина, — так сказал он одному своему другу, передавшему потом эти слова французскому посланнику, — совсем иное, чем моё. Я был содержанкой. Так со мной и обращались. Мне не позволяли ни с кем видеться и держали взаперти. Когда я о чём-нибудь ходатайствовал, мне не отвечали. Когда я просил чего-нибудь для себя — то же самое. Мне хотелось анненскую звезду, я сказал об этом императрице. На другой день я нашёл тридцать тысяч в своём кармане. Мне всегда таким образом зажимали рот и отсылали в мою комнату. А Потёмкин — тот достигает всего, чего хочет. Он диктует свою волю, он властитель...»
Что бы ни говорили при дворе, но влияние и власть Потёмкина признавали все. Даже Елагин, бывший покровитель и информатор Потёмкина, рассказывал всем, что императрица без ума от Циклопа, что они очень любят друг друга, поскольку сильно схожи между собой. Елагин угадал бурное воображение Потёмкина и честолюбивые устремления Екатерины, уже теперь стремящейся диктовать свою волю всей Европе и стать самой первой среди монархов этой части света.
Он же передавал слухи о том, как устроил своё назначение в Сенат Потёмкин, жаждавший всё большей власти. Приехав в Петербург, Григорий сразу же встретился с Елагиным и начал говорить о делах Сената. Он всё порицал, даже больше — хулил все назначения и поступки сенаторов. Елагин подсказал ему такие вещи, которые при передаче государыне могли бы подвигнуть её на большие изменения.
— Что же я могу сделать, я не член Сената.
— Так сделайтесь им, — ответил Елагин.
— Сего не желают, — задумался Потёмкин, — но я заставлю...
Это был его излюбленный ход: чтобы добиться чего-нибудь, он проводил тактику холодного и настойчивого повиновения, но языка нежных слов и жестов уже не применял.
За обедом он даже не отвечал Екатерине, когда она обращалась к нему, а уж разговор поддерживала только она одна. И она нередко забывалась, лицо её омрачалось, когда она искоса взглядывала на Потёмкина. Тот был совершенно спокоен и подчёркнуто холоден. Эта неявная ссора, свидетелями которой были все придворные, сделала атмосферу парадного обеда невыносимой. Лишь записной шут Лев Нарышкин, теперь уже шталмейстер, пытался как-то оживить воздух приёма, но его грубые и плоские шутки повисали в воздухе, не вызывая никакой реакции.
Екатерина удалилась к себе с расстроенным видом и едва удерживаясь от слёз. А когда она появилась снова, то все придворные отметили её покрасневшие от слёз глаза.
В понедельник, после этого злосчастного воскресного обеда, Екатерина назначила Потёмкина членом Сената, и видно было, что весёлое настроение вернулось к ней — вновь слова Григория убеждали её в том, что он обожает свою милостивую повелительницу.
Перед этим всемогущим человеком, умеющим склонить государыню к поступкам, прямо влияющим на его судьбу, начинают склоняться все. Ему отводят во дворце роскошные апартаменты, и во всякое время может Потёмкин видеть свою повелительницу и снова и снова диктовать ей...
Прошло всего несколько месяцев, а Потёмкин уже ведает внешней и внутренней политикой. Он стал не просто сенатором, он теперь руководит всеми его действиями. А председателя Военной коллегии Захара Чернышева он третирует и унижает в глазах императрицы и Сената так, что тот вынужден скромно уехать в Москву, написав на дверях своего дворца: «Продаётся или отдаётся внаём».
Теперь Потёмкин уже председатель Военной коллегии, он управляет всеми военными делами, и от этого фигура его становится всё более могущественной и важной...
Словно бы туча, наполненная золотым дождём, встала над головой Потёмкина. Усадьбы, полные крепостными крестьянами, поместья в самых плодородных областях, дворцы и дома в Петербурге, безграничные земли, деньги — всё это оседало в карманах Потёмкина. Он как будто достиг своей цели — честолюбие его было несколько укрощено. Свою мать и сестёр он перевёз в Петербург, и императрица сделала простую дворянку Дарью Васильевну статс-дамой при дворе, а сестёр — фрейлинами, одарила их домами и деньгами и каждый раз выискивала предлог, чтобы ещё что-то подарить этой семье. Через несколько месяцев Потёмкин стал уже генералом-аншефом, президентом Военной коллегии и кавалером ордена Святого Андрея Первозванного. Посыпались на счастливца и другие дары. Уже в 1775 году ему был вручён диплом с графским титулом, почётная бриллиантовая шпага, а портрет Екатерины в бриллиантовой окантовке засиял на его груди.
Не отстали в выражениях милости к Потёмкину и иностранные монархи. Фридрих, прусский король, прислал ему орден Чёрного Орла — высший знак награды Пруссии, а австрийский император Иосиф возвёл его в сан князя Священной империи с наименованием «светлейший».
Всё было теперь у него, князя Священной Римской империи, самого богатого человека в России, могущественного вельможи, перед которым склонились все головы. Но не таково было честолюбие Потёмкина, чтобы удовлетвориться этим. Он видел перед собой цель, и Екатерина догадывалась, о чём думал и к чему пролагал пути её фаворит...
Когда Екатерина забеременела, Потёмкин обрушил на неё целый каскад нежности, высоких слов и необычайного внимания. Он ждал мальчика, чтобы его цель была ещё ближе...
Екатерина разрешилась девочкой, и торжество Потёмкина несколько поувяло: ему нужен был сын, чтобы добиться желанной мечты.
