И снова слёзы навернулись на глаза Екатерины. Хоть бы кто-нибудь заглянул в её опочивальню, хоть бы кто-нибудь сказал ей доброе слово, хоть бы одна живая душа подумала, что и ей может быть холодно утром, когда выстыли все печи и сквозняки гуляют по огромной зале, этой высокой зале с громадными окнами, плохо прилаженными, настолько плохо, что из всех их щелей дует и просвечивает. Она панически боялась сквозняков с тех самых нор, когда рожала Павла, и её оставили лежать на холодном полу, на кожаном матраце, в мокрых простынях, без помощи и внимания.

Вспомнив об этом, она опять было залилась слезами, но пересилила себя и всё-таки встала, сама подбежала к громадному камину и принялась растапливать его. Приготовленная с вечера береста тут же скрутилась в тугую пружину, медленно, синеватым пламенем охватилась и вспыхнула, облизывая бока берёзовых дров, на которых береста тоже начала загораться синим дымком.

Екатерина посидела перед камином, согреваясь от ещё нежаркого огня, потом оделась в тёплый длинный стёганый капот, сунула ноги в меховые тёплые шлёпанцы и выглянула в приёмную, постеснявшись звонить в колокольчик, видно, рассчитывала, что фрейлины ещё спят, и посовестилась будить их. Громадная зала приёмной, где должны были дежурить фрейлины, казалась пустой. Но у самого дальнего окна, придерживая шторы руками, сгрудились почти все её девушки, с десяток её приближённых. Нет, они не спали, они сосредоточенно и внимательно следили за кем-то через двойные рамы окна, ещё не подготовленного к лету и всё ещё законопаченного паклей.

Екатерина встала на пороге своей спальни и довольно долго наблюдала за своими фрейлинами. Они уже были одеты и причёсаны, правда, не в фижмах и кринолинах, как полагалось, но в утренних туалетах, а причёски их были верхом мастерства придворного куафёра[16].

Странно, они стояли тихо, в самых разных позах, кто пригнувшись, кто прильнув к самому стеклу, и вытягивали шеи, стараясь разглядеть что-то или кого-то за окном, не пропустить ни одного мгновения.

Екатерина подошла поближе, нарочно шлёпая своими меховыми башмаками, чтобы привлечь внимание своих девушек. Напрасная трата времени. Никто не повернулся, никто даже не взглянул на неё ни одним глазком.

Она подошла ещё ближе и через головы фрейлин, протиснувшись к окну, увидела внизу, на мостовой, двух мужчин. Они шли медленно, фланируя и перекидываясь словами, что можно было понять по тому, как шевелились их губы. Слов, конечно, не было слышно, но окно находилось не так уж высоко от мостовой, и каждое движение мужчин было хорошо видно.

Никакого движения среди фрейлин не замечалось, казалось, они с непередаваемым волнением и вниманием присматривались к этим двум людям, прогуливающимся внизу, перед окнами Зимнего, и так, словно бы это была их обычная прогулка.

В просвете между головами фрейлин Екатерина увидела этих двух, но низенький и тощенький флигель-адъютант в прусской военной форме, обшитой по всем краям золотыми прошивками, граф Шверин, о котором она узнала впоследствии, что он был взят в плен в битве при Цорндорфе, не остановил её внимания. Она перевела взгляд на его спутника и уже не могла его отвести. Флигель-адъютант прусского короля граф Шверин казался просто карликом рядом с офицером в тёмно-зелёном кафтане с красными отворотами из тончайшего сукна, с белоснежными манжетами, выглядывающими из-под не доходящих до локтя рукавов, одетым с той пренебрежительной выправкой, которая так отличала в восемнадцатом веке военного от штабного офицера или тылового крысы-интенданта.

Как же он был хорош, этот офицер, как же прекрасно облегала его военная форма, как изящен был шарф, повязанный поперёк груди, а мягкая треугольная чёрная шляпа украшалась султаном из разноцветных перьев! Всё это схватила Екатерина одним взглядом, но, увидев лицо офицера, уже не могла оторвать от него глаз. Это было совершенное лицо с белой кожей, едва ли не такой же, как осыпанные пудрой букли по височкам и косица волос сзади, протянутая по спине, — кожей, ничем ещё не тронутой — ни загаром, ни пятнами пигмента. На вид офицеру было едва ли не двадцать пять лет, но его снежно-белое лицо с тончайшим румянцем делало его ещё моложе, а ноздри, изящно и тонко вырезанные, трепетали — он прекрасно понимал, как разглядывают его все эти красивые, столпившиеся у высокого окна женщины, и принимал это как должное. «Боже, у него лицо Аполлона», — подумалось Екатерине, и ей страстно захотелось ближе и внимательнее разглядеть лицо этого гиганта.

Офицер приподнял голову на круглой шее, слегка улыбнулся дамам, снял шляпу, обнажив белокурый паричок с буклями, слегка поклонился и подмёл шляпой пыль у своих ног.

Потом как ни в чём не бывало он водрузил шляпу на голову и спокойно отправился дальше, переговариваясь со своим прусским спутником.

Ещё долго разглядывали фрейлины и вместе с ними Екатерина спины двух мужчин, и только после этого девицы со вздохом рассыпались из своей плотной толпы, с ужасом обнаружив, что их госпожа стоит рядом с ними и даже не делает им замечания за опоздание и намеренное молчание в ответ на звон колокольчика.

Как ветром сдуло с их лиц выражение мечтательности и мучительного желания, и они опять превратились в то, чем и были на самом деле, — в высокопоставленных служанок великой княгини, но не подруг или доверенных людей.

— И каждое утро вот так прогуливаются эти два кавалера под моими окнами? — язвительно спросила Екатерина, особенно ударяя на слове «моими».

Дамы наперебой пытались что-то объяснить, что-то произнести, но язык отказывался оправдываться, и Екатерина поняла, что все они, все семнадцать её фрейлин, поголовно влюблены в этого статного красавца, что каждое его движение заставляет их мучительно тосковать о такой совершенной красоте.

Она повернулась к недавно произведённой в статс-дамы Зиновьевой, даме уже в расцвете лет, и вопросительно взглянула на неё.

   — Мы дальние родственники, — улыбнулась та, присев в низком реверансе, — а девушки решили увидеть этого героя, о котором ходит столько легенд...

   — Легенд? — удивилась Екатерина, прекрасно понимая, что за этим её вопросом сразу же последует целый ворох былей и небылиц о красавце.

   — О, — гордо выпрямилась Зиновьева, радостно взволнованная тем, что именно она дальняя родственница офицера и может хоть что-то рассказать своей госпоже, поразив её сведениями из самых первых рук.

Екатерина насторожилась.

   — Он был ранен при Цорндорфе трижды, — захлёбываясь от восторга, заявила Зиновьева, снова приседая перед великой княгиней, — но не ушёл с поля боя, даже и не подумал сдаться в плен, а наоборот, сам принял участие в пленении человека, которого вы видели, — это флигель-адъютант самого Фридриха. Григорий взял его в плен, и моего родственника прислали вместе с пленником в Петербург. Впрочем, граф Шверин принят был матушкой-императрицей не как пленник, а как знатный гость...

   — Я не была на последних куртагах и приёмах, — просто сказала Екатерина, — иначе я увидела бы этих двоих уже давно, и мне не пришлось бы вместе с вами наблюдать эту утреннюю прогулку...

   — Теперь каждое утро они вместе прогуливаются по городу, и Григорий приставлен к старику больше для сопровождения, нежели для того, чтобы стеречь его...

   — Ну, хватит обсуждать какого-то простого армейского поручика, — прервала излияния статс-дамы Екатерина, — камин мне пришлось растопить самой, кофе всё ещё не готов, а туалет задерживается...

И вся толпа её прислужниц завертелась с бешеной быстротой: кто нёс отглаженное платье, кто приглашал куафёра, кто мчался в кофейную, словно бы извиняясь за утреннее происшествие.

Екатерина и не пыталась больше узнать что-либо о простом гвардейском поручике, но Зиновьева горела желанием загладить утренний проступок и сама то и дело порывалась рассказывать о своём дальнем родственнике.

Во всяком случае, к концу туалета Екатерина уже знала о Григории Орлове то, что ещё не успела узнать осведомлённая петербургская знать.