Под влиянием его ласк Майя не только успокоилась, но и развеселилась до того, что и не заметила, как пролетел этот последний день ее девичьей жизни. Бухаров, вечный boute-en-train[24] всякого общества, предложил вечером танцы на террасе, — в зале было бы, по общему мнению, жарко. Мигом рояль был прикачен поближе к дверям, и за него усажена жена Бухарова; а терраса освобождена от лишней мебели и освещена канделябрами, поставленными на все окна, цветными фонарями, развешанными в цветнике, и закипело веселье.

Стар и мал приняли участие в этом импровизированном бале. Майя и Бухаров объявили, что все, искренне желающие счастливой и радостной жизни будущим молодым, должны напутствовать их веселием, а по этому случаю и профессора, волей-неволей, поставили в пары.

Часа в два ночи едва успокоились и крепко заснули, после денной устали и добровольного вечернего беснования, хозяева и гости, переполнявшие дом профессора. Он бы и сам охотно лег, но, взглянув на барометр и выйдя вслед за тем на балкон, он весь встрепенулся, а сон и усталь мигом с него отлетели.

После жаркого июльского дня, очевидно, собиралась гроза, в это безгрозное лето всего седьмая по счету, давно им нетерпеливо ожидавшаяся гроза.

Профессор мигом распорядился, собрал свои пожитки, захватил глухой фонарь и, осторожно отпирая и запирая за собой тщательно двери, прокрался из дома в цветник и, тотчас свернув направо, углубился в чащу сада. Минуя дорожки, он прямиком спешил к павильону, в глухую часть парка, где им все было заранее заготовлено ради приближавшегося «великого события». В нем не было ни искры сомнения, что эта гроза — великое событие, и результаты ее не для него одного будут велики.

Весь дрожа от тревоги, от боязни не поспеть, пропустить желанное мгновение, Ринарди наконец, задыхаясь от быстрой ходьбы и волнения, достиг до маленькой избушки, крытой соломой. Это и был так называемый павильон, склад старых садовых орудий и глиняных цветочных горшков, который недавно был им изъят из ведения садовника и тщательно заперт на ключ. Это маленькое, никуда не годное строение профессор издавна решил предать возможности сгореть. Его пожара бояться было нечего, — оно от всего было удалено, стоя особняком на полянке у рва, окружавшего парк. Даже деревья не могли воспламениться его огнем, потому что их густая стена возвышалась в некотором расстоянии.

Дрожащей рукой отпер профессор замок низенькой двери, усердно прислушиваясь и приглядываясь. Едва он черкнул спичкой, собираясь зажечь фонарь, голубой отблеск молнии мгновенно осветил окрестности, и не успел он сосчитать до десяти, как глухой, внушительный гул разнесся по лесам и долинам.

«Ого! — подумал он. — Близка гроза! Надо спешить!»

И, совершив несколько «необходимых приготовлений», Ринарди вышел из павильона и стал вдали, под навесом деревьев, не обращая ни малейшего внимания на тяжелые капли дождя, начинавшие шлепать по листве. Он устремил пристальный взор на крышу павильона, стараясь сосредоточить на нем всю силу воли, весь магнетизм интенсивного желания, на которое был способен.

Он что-то шептал побелевшими, дрожавшими губами, считая молнии и высчитывая мысленно быстроту приближения грозы; мучаясь тем, что тучи, может быть, изменят направление, пронесутся мимо, он беспокойно следил за их ростом.

Теперь они черной грядой тянулись с запада на восток, откуда подымалась луна на ущербе. Ее осколок, как четвертушка гигантской жемчужины, заброшенной на горизонт, печально сиял, освещая фантастическим светом тянувшиеся к нему облака. Они живописно клубились в просветах молнии, то и дело вспыхивая ее перелетными изломами.

Эффект этих разнородных освещений, молочно-белого сияния луны и огненных вспышек электричества в недрах туч, был поразителен. Между ударами грома, потрясавшими воздух, шепот начинавшегося дождя и заунывные песни ветра в деревьях разносились подобно гулу дальнего водопада.

Поэт в душе, Ринарди, несмотря на крайнее возбуждение, не мог не любоваться этой величественной картиной. Вдруг хижина-павильон озарилась, в просветах деревьев, сторонним, красноватым светом. Что это значит?.. Профессор быстро оглянулся. Ничего не было видно… Ему, вероятно, показалось.

Яркая молния, разорвавшая тьму почти одновременно с рокотом грома, прервала его размышления и отвлекла от всего, кроме ожидания следующего удара, — роковой, седьмой вспышки электричества. Сбудутся его ожидания, расчеты, мечты?.. Сбудутся ль, нет ли?.. Он весь превратился в ожидание, в страстный порыв призыва, надежды и воли. Кровь стучала ему в виски, сердце то билось отчаянно, то замирало так, что ему дыхание спирало в груди до боли.

Не сводя глаз с расстилавшегося по небу мохнатого, безобразного чудища, стояла в это время и Софья Павловна на балконе вышки, где она временно поселилась в Майиной комнате. В другом конце ее хозяйка, утомленная беспокойным днем и вечерним весельем, спала безмятежно, несмотря на раскаты грома; но Орнаеву они не допустили заснуть. Не боясь грозы, она вышла, осторожно притворив двери балкона, и стояла, любуясь живописным хаосом.

Крупный ливень приближался, быстро наполняя светлую ночь мглой и шипением. Черное чудовище на небе разрасталось, надвигаясь и развертываясь клубами; вот одна из широких лап его доползла до востока и набросила на месяц темный покров.

Все сразу потемнело, будто бы небо, как нахлобученная шапка, спустилось на землю, прикрыв лицо ее, и все слилось в бесформенный, завывающий, шипящий хаос, от времени до времени разрываемый молниями и потрясаемый раскатами грома.

Но что это за странные багровые вспышки порой пронизывают мглу непогоды?.. Они то вспыхивают совсем другим светом, чем молния, то полосами ложатся на туман, и сквозь дождевые потоки бросают на ближайшие предметы алые отблески… Откуда этот свет?..

Вдруг Орнаева ахнула, и, несмотря на ливень, решительно перевесилась за перила, заглядывая на лабораторию профессора и вышку над ней. Ей пришла мысль: не седьмая ли это, роковая гроза?.. Не профессор ли там, увлекаясь своими опытами и калиостровской магией, наделал какой-нибудь беды, зажег что-нибудь?.. Нет, слава Богу! Там все темно… Он, вероятно, тоже заснул крепко, утомленный…

«Проспит свою седьмую грозу, и магического огня не добудет!» — подумала, невольно улыбаясь над завтрашней досадой своего родственника, Орнаева.

В эту секунду послышался какой-то продолжительный треск, багровый свет вспыхнул ярче, а за ним, снизу, дом ярко осветился и огненная заря легла на цветник и ближайшие деревья.

«Пожар! — мелькнуло ей страшное соображение. — Загорелось в гостиной, — красный свет от обоев, от занавесей, пока они не загорелись».

— Майя! Дитя мое!.. Вставайте! — закричала она, пробегая мимо сладко спавшей девушки. — Скорей! Скорей, ради Господа Бога! Внизу, в гостиной и столовой, кажется, горит!..

Майя вскочила, протирая глаза, ничего еще не соображая.

— Скорей одевайтесь, Майя! Накиньте что-нибудь… Внизу пожар! — еще раз крикнула ей Софья Павловна и бросилась к дверям следующей, маленькой комнатки, откуда была дверь на лестницу.

Но едва она ее открыла, клубы дыма, пополам с пламенными языками, ворвались снизу. Коридор был полон огня и смрада.

Отчаянный, продолжительный крик обеих женщин окончательно перебудил всех спавших в доме. Внизу, впрочем, и без того уже просыпались от трескотни, дыма и жару. Из нижних комнат ходы были свободны; горели только смежные с помещением хозяина дома приемные, да та сторона коридора, откуда шла единственная лестница в покои Майи. По ней пройти нельзя было уже задолго до того, как вверху, в дверях, показалась Орнаева.

Едва успела она захлопнуть двери, что-то там внизу затрещало и с грохотом повалилось. В то же время отчаянные крики и шум поднялись по всему дому, во дворе раздался звон в колокол, беготня, чьи-то громкие, повелительные распоряжения.