Так она говорила, но столь анахоретские намерения не были заметны в ее образе действий. Начать с того, что она скромной мызы не купила, а задумала снять поблизости целое аббатство – старинный замок, несколько лет стоявший пустым, хотя поддерживавшийся в порядке. Оказалось, что она интимно знакома с владетелем аббатства, безвыездно проживающим в Париже. Софья Павловна ему написала, а тот ответил любезным посланием, предоставлявшим в ее распоряжение на зиму, лето – «et bien d’autres saisons, à discretion illimitée» [9], – хоть навсегда, это «совиное гнездо» его знаменитых рыцарей-предков, «со всеми его крысами и привидениями, par dessus le marché! [10]»

Разумеется, оказалось, что для житья в этих залах и башнях требуется много приспособлений, поправок и новой обстановки. Позолоченная мебель, инкрустации, штофы и гобелены были очень декоративны, но грозили быстрым разрушением при употреблении серьезном – не как декораций, а как обыкновенной мебели. Пришлось выписывать обойщиков, столяров с приличным материалом; пока они работали и устраивали по-царски резиденцию новоприезжей, она сама, по приглашению профессора, переехала из города к нему, чтобы быть поближе к будущему месту жительства.

Вознамерившись поселиться в целом замке и решив к тому же прожить там осень, а то и всю зиму, Орнаева весьма натурально пришла к заключению, что она одна с крысами и рыцарскими привидениями умрет не только со скуки, но, пожалуй, и со страху… Произошла капитальная перемена в намерениях светской красавицы, метившей было в анахоретки: приглашения и письма полетели во все страны; знакомства, посетители, старые и новые друзья посыпались в замок по всем дорогам со всех сторон света…

Так, по крайней мере, казалось Ринарди и его дочери, никогда не видавшим в окрестностях такого оживления и многолюдства. Разумеется, и к ним посетители стали наведываться гораздо чаще; да к тому же «милая соседка» не давала дальним родичам ни задумываться, ни засиживаться дома: она была из тех, кто мертвых поставит на ноги, если живых поблизости не окажется. В Орнаевой столько было жизни, энергии, желания всех веселить и самой веселиться, что тишины и спокойствия возле нее быть не могло. Замок Рейхштейн теперь настолько был полон гостями, что Майя уверяла его временную хозяйку: любые привидения, не только замковые, но и со всей округи, наверное, материализовались, чтоб принимать участие в празднествах. Майе, ранее не видавшей таких многолюдных собраний, серьезно казалось подчас, что они не совсем естественны. Рауты Орнаевой часто напоминали девушке пестрые сборища не от мира сего – ее прежние видения, сокрывшиеся для нее, как видно, навсегда после того, как побывала она в приюте Белого братства. Приютом мира называла его Майя, рассказывая о сне отцу и своему дневнику, в который записала от слова до слова все, что произошло с ней в том зачарованном месте, куда она стремилась всем бытием своим, каждую ночь надеясь быть призванной и каждое утро просыпаясь в печали от несбывшейся надежды. Не только не бывала Майя более в семиоконной вещей башне или на мраморном холме Белых сестер, но проходили недели и месяцы, а она по-прежнему не видала Кассиния и не слыхала его голоса.

Mademoiselle Ринарди, несмотря на все старания Софьи Павловны оживить и развлечь ее, первое время не поддавалась стараниям родственницы, хотя – странное дело! – она не тяготилась ни ими, ни обществом Орнаевой. Девушка не любила большие сборища в Рейхштейне, но хозяйку замка охотно посещала и еще более любила видеть ее у себя. Орнаева имела счастливое свойство всем нравиться, владела средствами на любые вкусы; она к тому же усиленно заботилась о дружбе и доверии Майи, а той, увы, изменяли, со всяким днем полнее, ее прежние способности прозорливости и даже ясновидения.

Упадок духовных сил дочери вскоре заметил и профессор, хотя Майя по-прежнему старалась помогать ему и теперь часто даже принимала участие в практических опытах отца в его лаборатории, куда девушка прежде совсем не допускалась из-за страха ее живой, смелой деятельности. Теперь полудетская живость Майи совсем исчезла. Ринарди не узнавал своей прежней веселой и беспечной помощницы, до того она стала спокойна и равнодушна ко всему.

Зима пролетала в вечных треволнениях, незнакомых доныне отцу и дочери. Среди постоянных отвлечений от дела, не видя к тому же в нем никакого успеха, профессор терял способность и желание заниматься исследованиями своих изобретений, остановившихся на точке замерзания. К тому же с ним в последнее время стало твориться что-то странное, совершенно небывалое: он положительно начал предпочитать общество Софьи Павловны своим научным занятиям.

Ринарди уверял себя, что общество кузины, беседы с нею имеют для него научный интерес. Она столько знала, столько видела и так красноречиво рассказывала! Он невольно заслушивался. В особенности любил он принимать Орнаеву у себя в кабинете. По просьбе гостьи он с нею делился своими знаниями и показывал интересные опыты в области механики и химии. Ее особенно занимали проявления сил электричества. Она даже выказывала необыкновенные для женщины знания по этому предмету и с увлечением беседовала о нем.

Судьба, будто бы сжалившись над потерей профессором участия дочери, послала ему новую собеседницу. Теперь очень часто Майя была у себя, наверху, училась, занималась музыкой или живописью, а отец ее «работал» у себя в кабинете в присутствии Орнаевой. Он всерьез был убежден, что работает и что прелестная кузина ему не только мешает, но и помогает в научных трудах. Профессор даже ей заявил, что присутствие ее его вдохновляет.

– Ну что ж! – шутя, сказала Софья Павловна. – Я очень рада быть вашей нимфой Эгерией, если вы желаете стать Нумой Помпилием. Хватило бы только мудрости.

– У меня или у вас? – уточнил профессор.

– Ну разумеется, у меня! – расхохоталась Орнаева.

– У вас-то хватит! Недаром зовут вас Софией… Вам, конечно, известно, что значит ваше имя?

– Да: кажется, наука, знание?

– Вот именно. Мудрость – небесная дева, которой поклонялись гностики и которая не раз воплощалась в образе прекрасной женщины, чтоб вдохновлять ученых. Не верите? Право же, я докажу вам.

Ринарди снял с полки своей библиотеки старинную книгу и, найдя страницу, подал гостье:

– Прочтите. Это письма розенкрейцера Гихтеля о его любви и духовном союзе с таинственным существом – лучезарной красавицей Софией, долгие годы помогавшей ему в научных занятиях. У меня есть и еще книга: «Древние верования, воплощенные в древних именах». Ваше имя одно из самых старинных… Так хотите прочесть?

– Давайте. Но кто тот чудак – как вы его назвали?

– Гихтель. Известный германский мистик, оккультист; член братства розенкрейцеров, живший в средине семнадцатого века. Извольте послушать, что он писал вам…

– Мне? Помилосердствуйте!

– Софии! Не вам, так вашей тезке, с которой вы многим сходны. Послушайте же. – И профессор прочел:

А вот, позвольте, тут дальше:

Вот какие чародейки бывают Софии, Софья Павловна. Dérogeriez vous a votre not? [11] Не думаю, чтобы вы опровергали вековечную славу вашего имени.

Орнаева очень мило засмеялась. Только присутствие дочери заставляло ее несколько умерять кокетство с отцом.

Раз Орнаева попросила Ринарди рассказать ей об увеличителе Велиара.