– Возрождения, быть может? – восторженно предложила Майя.

Белый брат отрицательно покачал головой.

– Хорошо, если бы хоть следующий, шестой период удостоился такого названия, – вздохнул он. – Первый цикл носит прекрасное наименование. Его назвали Сатиа-Юг – век правды. Но последующие утратили права на светлые прозвища; а наш четвертый цикл вполне достоин называться Черный Кали-Юг. Так зовут его у нас – и не зря! Ибо не было от века круга времен чернее настоящего.

Кассиний умолк, задумавшись глубоко, в то время как Майя вновь углубилась в созерцание картин первобытной земли со всеми красотами ее флоры и величественными ужасами баснословно-фантастической фауны. Громадные пресмыкающиеся, крылатые гады, птицы-драконы, чешуйчатые исполины, черепахослоны и млекопитающие гиганты, словно движущиеся горы, шевелились перед ней, извивались, вздымались в уровень с деревьями, налетали друг на друга, вступали в борьбу и один другого пожирали, топили, уничтожали. Грандиозные и страшные зрелища показало девушке шестое окно! Но едва взялась она за седьмую проволоку нижнего яруса, надеясь увидеть наконец человека, Кассиний опомнился и остановил Майю.

– Нет, – сказал он, – довольно… Теперь пора тебе возвратиться домой, иначе мы погрешим против первой заповеди нашего закона: против милосердия. Твой сон, Майя, продолжается слишком долго. Отец твой в тревоге. Да и нет пока тебе нужды здесь долее оставаться. Ты теперь знаешь, какая задача ожидала бы тебя, если бы ты вошла в обитель нашу непорочной, чистой сердцем и помыслами, какой была доныне. Еще скажу тебе: ты видела шесть периодов первого цикла веков. Следующее, седьмое окно показало бы тебе первобытных людей, ведших жизнь простую, близкую к природе, от которой еще они не успели отдалиться, едва пройдя первые стадии бытия. Следующие за первой цепью шесть остальных ярусов окон могли бы показать тебе дальнейшее развитие человеческих рас, мировых или частных событий в истории наций, стран или отдельных личностей – по твоему желанию и по твоим запросам. Во втором, третьем и четвертом ряду, где заключается наш цикл, ты бы все, вероятно, видела.

Но на конце Кали-Юга, думаю, твоя способность видеть и остановилась бы – пока. Будущее ты сейчас не увидала бы. Теперь, если хочешь, возьми проводник последнего стекла из четвертого ряда, из нашего Кали-Юга, – и, что бы ты ни пожелала видеть, оно тотчас тебе покажет. Знай, что первая мысль твоя, о ком или о чем бы то ни было, тотчас приведет в соотношение с зеркалом тот самый луч света, в котором отражается в данное мгновение то лицо или тот предмет, о которых ты подумаешь…

«Что делается дома? Что мой отец?» – невольно мелькнуло в мыслях Майи в ту же секунду.

Кассиний уже потянул к стеклу проводник последнего, седьмого стекла в четвертом круге и, приложив его, произнес:

– Ну, прощай, Майя. Не забывай нашей обители и борись с жизнью, чтобы к нам возвратиться… А талисман мой береги! Он от многого охранит тебя. Еще совет: чуждайся света и тщеславных его развлечений!..

Последние слова Кассиния едва долетели до Майи, слабо, будто издалека.

Она увидала отца, стоявшего на коленях у ее изголовья; увидала еще какую-то незнакомую молодую даму, которая вливала капли в ложку из темного маленького пузырька, и увидала самое себя на кровати. Майя привстала и удивленно воскликнула:

– Папочка, что с тобой? Ты, кажется, плачешь?.. Успокойся, милый, я здорова!

Крик радости был ей ответом.

– О Майя, Майя! До чего ты напугала меня!.. Боже мой, знаешь ли ты, что вот уже другие сутки спишь без просыпу!

– Неужели?.. Зато, ах, папа, где я была!.. Какой я сон видала! – поправилась Майя, вспомнив о присутствии незнакомой женщины. – Я после расскажу тебе, – прошептала она отцу на ухо.

– Хорошо, хорошо! Слава богу, что все благополучно кончилось. Это, вероятно, ваши капли, милая кузина, помогли моей Майе… Вот, дочка, поблагодари нашу добрую и милую новую соседку, мою кузину – Софью Павловну Орнаеву. Она вчера приехала…

При этом имени Майя вздрогнула.

– София?.. Какая София, папа? О ком ты говоришь?

– А вот, моя душа: о Софье Павловне Орнаевой. Она всю ночь над тобой просидела…

Гостья, очень красивая женщина средних лет, но казавшаяся гораздо моложе, склонилась к Майе, ласково улыбаясь.

– О! Cousin, не беспокойте m-lle Marie… Еще успеем познакомиться. Я так рада, что она очнулась! Вернее, проснулась, так как она уверяет, что прекрасно спала и видела золотые сны. N’est-ce-pas, chère mademoiselle Marie? [6]

– Да… Только, пожалуйста, не называйте меня так! Меня никто, кроме… впрочем, неважно. Все зовут меня просто Майей…

– Прелестное имя! – начала было Орнаева. – Je ne demande pas mieux… [7]

Но Майя вдруг села в кровати, обвела всех беспокойным, печальным взглядом и, схватив за руку отца, прошептала:

– Папа, а что Газель?.. Снился мне этот ужас или он в самом деле задушил ее, этот самозванец, этот отвратительный колдун?

Профессор в испуге растерянно посмотрел на дочь и отвечал как можно мягче:

– Душа моя, успокойся, тебе померещилось…

– Неужели?.. Газель жива?!

– Нет, голубушка моя, Майинька, дорогая… Ведь мы все видели: бедная Газель задушена волком! Она, помнишь, всех нас напугала. И ты, и я, и все обитатели дома сбежались вчера ночью, когда бедная собака выбила дверь, почуяв зверя, бросилась в сад и наскочила прямо на волка.

– Так вот как вы всё объяснили? – проговорила Майя как бы про себя, усиленно размышляя. – Нет, папа, того волка, который задушил мою бедную, славную Газель, к несчастью, никто не убьет.

Потом девушка овладела собой и обратилась приветливо к незнакомой родственнице, благодаря ее за заботы.

– Если ты в самом деле здорова, Майинька, – несмело заметил отец, – может быть, встанешь с постели?

– О да, непременно! – к величайшей его радости, уверенно сказала Майя. – Я сейчас оденусь и сойду вниз.

– Да? Вот и отлично! Так пожалуйте, Софья Павловна, пойдемте ко мне, пока эта негодная барышня, напугавшая нас так крепко, встанет и оденется. Пожалуйте!

И профессор любезно подал руку гостье и повел ее вниз, в то время как Майя с невольным неудовольствием думала: «Откуда взялась эта соседка?! Никогда не слышала, чтобы она тут жила поблизости…»

Так неожиданно проявившаяся родственница Ринарди очень часто стала навещать отца с дочерью. Однако, сверх ожидания, гостья оказалась премилой и презанимательной. Ни профессор, ни дочь его нимало не тяготились ею. Напротив, никогда и ни с кем Майя так близко и скоро не сходилась, как с этой остроумной, объездившей весь свет и, по-видимому, чрезвычайно добродушной женщиной.

Софья Павловна Орнаева была вдовой, известной красавицей, схоронившей двух мужей, и, как говорили злые языки, не возражала бы найти, а то и схоронить еще и третьего… Особенно если бы он отличался благородными преимуществами de ses deux anciens [8], a именно: был бы богат не менее ее «покойников», оставивших Орнаевой большие деньги.

Злая молва опять-таки говорила, что за последние годы беспрерывных перемещений по белу свету, во время которых прелестная женщина не только видала виды, но и жила в свое удовольствие, не считая трат, она значительно растрясла по чужестранным дорогам российские мошны покойных супругов, но этого совсем не было заметно по образу жизни, который красавица продолжала вести.

На берега Балтийского моря Софья Павловна попала совсем неожиданно, по непредвиденной ею необходимости; но об этом факте она хранила строгое молчание, а рассказывала, будто ее давно влекло на здешние живописные и дикие берега… Мол, ей надоела Европа, надоели все страны света, которые она изрядно объездила, а более всего надоели дальние путешествия. Эту зиму Орнаева задумала прожить в Петербурге, но прежде водворения на зимние квартиры ей вздумалось проехать посмотреть продававшуюся поблизости от имения Ринарди мызу. Кузине профессора захотелось иметь дачу в этих местах, проводить иногда летний месяц или два в одиночестве…