– Мне кажется, я уже слышала о чем-то подобном, – добавила она.

Профессор с готовностью исполнил ее желание и, докончив объяснения, спросил:

– Вы, вероятно, знаете барона? Встречались с ним?

– О нет! Никогда. Почему вы так решили?

– Он человек известный. Я думал, вы встречались в Париже. Вы сказали, что слышали о его увеличителе?

– Не о его увеличителе, собственно, а о подобном изобретении, о средствах его устроить. Кажется, следует закалить проводники каким-то особым огнем…

Ринарди посмотрел на нее в изумлении.

– Да-да, – продолжала красавица. – Позвольте, я же знала… Вспомнить бы! – Орнаева встала, сосредоточенно устремила в пространство взгляд и, будто читая перед собой невидимые слова, медленно, явственно произнесла: – «Священный, первобытный, бесконечный, вечный, божественный огонь, который есть – оплодотворение, усовершенствование, в коем сила, жизнь, любовь – всё!» Откуда это? Узнаете ли вы слова?

– Слова – не знаю откуда! Но их отвлеченное значение мне ясно, – ответил профессор в восторженном изумлении. – Но откуда вам они известны?

– Откуда? Да, теперь вспомнила: у меня есть целый трактат об этом огне и возможности его добывать.

– У вас?! – вскричал профессор. – Боже мой, но откуда?

– Откуда? От самого графа Калиостро, блаженной памяти! – рассмеялась Орнаева. – Не верите? Вы забываете наших общих предков, милый братец: прадедушку нашего, сен-симониста, чародея, предсказателя – chevalier Constant d’Yzombard [12], казненного во время террора. Забыли?

– Нет, помню. Но как же…

– Как его бумаги попали ко мне? Очень просто: прабабушка d’Yzombard со своею дочерью, которая, как вам известно, была матерью моей матери, а вашей grande tante [13], успела заранее перебраться в Италию и увезла туда все бумаги мужа своего. А в них оказалась целая переписка с его другом, графом Алессандро Калиостро, иначе – сицилийцем Джузеппе Бальсамо.

– И она цела, эта переписка?

– К несчастию, ее и след исчез. Но одну рукопись деда мать моя сохранила и мне передала. И я ей очень благодарна, теперь даже больше, чем когда-либо, поскольку могу вручить документ вам. Это руководство к добыванию того самого таинственного огня, первобытного, божественного, в котором и дух, и материя, и любовь, и всё во всём… Из этой рукописи я и запомнила сказанную фразу.

– И вы мне дадите эту рукопись, Софи?

– В вечное и потомственное владение, милый мой! На что мне она? – пожала плечами Орнаева. – Детей у меня нет; некому, кроме вас, в семье нашей, всегда отличавшейся духом мистицизма, пропагандировать тайное знание в потомстве. Берите документ вместе с французским переводом, приложенным к латинскому оригиналу.

– Неужели писанному самим Калиостро? Вы меня просто облагодетельствуете, кузина!

– Про перевод, право, не знаю, очень вероятно. В бумагах прадеда сказано только, что Калиостро дал ему этот драгоценный документ, добытый где-то в храмах Египта или Халдеи. Граф Калиостро относил его к учению провозвестника гностицизма, иудейского Симона Мага.

– Вот так драгоценность! Просто клад! Исторический и библиографический клад; уж не говоря о научных и оккультических тайнах, которые, быть может, в рукописи заключаются, – восторгался Ринарди. – Как это вы раньше не сказали мне об этом, Софья Павловна? Вот уж настоящая просветительница моя, премудрая София, носительница божественного огня!

Орнаева хохотала, очень довольная.

– Огонь, по указанию рукописи, точно надо добыть божественный или, по крайней мере, небесный. Там, я помню, сказано, что каким-то образом «седьмая молния седьмой весенней грозы» должна воспламенить проводник электричества; разумеется, при разных дополнительных условиях и всевозможных таинственных приспособлениях, – рассказывала она.

– Какое счастье, что вы не отдали никому рукописи! – воскликнул профессор.

Пришла Майя, и Ринарди принялся восторженно рассказывать дочери о рукописи Софьи Павловны и о любезной готовности кузины отдать ему документ.

Майя, конечно, была очень довольна за отца; гостья же казалась еще довольнее. Она ласково упрашивала Майю непременно на днях приехать в Рейхштейн на целый день.

– Не бойтесь, милая: презираемых вами танцев не будет. Приезжают исключительно серьезные люди и между прочими Бухаров, вы знаете – известный живописец. Он мой давний приятель! У нас с ним маленький заговор против вас, предупреждаю.

– Насчет живых картин? – спросила Майя, которой Орнаева говорила уже о затеянных ею картинах.

– Да, и насчет живых картин также; он мне поможет их поставить. Но не только: бедный Бухаров в отчаянии, что нигде не может найти хороших типов Эдипа и Антигоны для своей исторической большой картины.

– И что же?

– Вот я его тоже хочу облагодетельствовать: я написала, что нашла для него здесь живые оригиналы нужных типов, чтобы приезжал.

– Это кто же такие? – слегка краснея, спросила Майя.

– Кто? Вы не догадываетесь? – Орнаева бросилась целовать молодую девушку. – Вы и отец ваш – воплощение этих величественных мифов. Нет-нет, не протестуйте! Вы должны ради меня согласиться осчастливить моего приятеля! Вам это ничего не стоит. Бухарову вы доставите лишний лавр в его венок великого художника, а он вам даст ваши портреты, писанные рукой мастера. Ведь картины его авторства ценятся на вес золота!

Уютно было в девичьей спальне Майи. Широкое окно и дверь на балконе светились белой зимней ночью. В средине комнаты стоял письменный стол. Направо занавесы алькова были приподняты, и там белела постель, освещенная горящей на ночном столике лампой под голубым абажуром.

Печально задумалась Майя. Ей было о чем горько сожалеть: вот уж много недель, как ей нечего было записывать в свои дневники. Живые видения, с которыми девушка сжилась до того, что считала их неотъемлемой принадлежностью своего существования, все ее сверхнормальные способности, которые так ярко красили жизнь, неуклонно исчезали. Майя теряла свою вторую жизнь!..

Она могла еще примириться с тем, что перестала видеть странных созданий не от мира сего, окружавших ее с колыбели и никогда не оставлявших в одиночестве. Узнав двусмысленные свойства и часто нечистое происхождение этих эфемерид природы, Майя не особенно горевала, что не видит более ни уродливых, ни даже чудно красивых их представителей. Но теперь с ее горизонта равно уходили и другие, чистые, благодетельные создания, наполнявшие доныне светом и смыслом всю жизнь ее, руководившие своей подопечной, как добрые наставники руководят послушным ребенком. Вот что безмерно смущало Майю, страшило и огорчало.

Кассиния она не видала уже более двух месяцев. София и таинственные сестры ее, никогда не посещавшие девушку вне сна, в повседневной жизни, как прежде постоянно посещал ее Белый брат, правда, мерещились ей иногда. Раз даже она увидала себя снова в их волшебном приюте. Они старались утешить Майю в предполагаемом ею «забвении» со стороны друга детства и юности, говорили о Кассинии, смеясь над ее страхом, не признавая возможности подобного «забвения», уверяя, что наставник удаляется для ее же блага. Пусть ее ждут великие тревоги искушения и печали, но все в мироздании должно очищаться, проходя чрез горнило испытаний и несчастия.

«Тем лучше для тебя, – послышался вдруг голос, – тем легче тебе идти верным путем; уметь отличать добро от зла и выбирать благое…»

Что это?.. Кто говорит с ней?

Майя оглянулась, но никого не было возле нее. Она стояла у своего стола, опершись на него одной рукой, другою прикрыв глаза в глубокой задумчивости.

Много ли времени девушка провела так, забывшись? Она сама не знала. Но, судя по глубокой тишине, царившей в доме, все уже спали в нем. Белая, лунная, морозная ночь смотрела по-прежнему в окна. Вдали пропел петух, и где-то внизу мерно и гулко часы пробили двенадцать ударов.