Не без смущения, все чаще и дольше задумывалась Софья Павловна над своим обетом — обетом искупления многих своих прегрешений неведомой чашей страдания… Какова-то она будет?.. И когда пробьет ей час?.. Она не колебалась, хотя не могла порой не содрогаться в предвидении неведомого искуса.

Но стоило ей вспомнить, стоило перенестись к тому тяжкому мигу, который ей тогда, «во сне», — когда стояла она на девственных вершинах, где ей была дана свобода выбора, — было так тяжко пережить; стоило ей подумать, что бы ее ожидало, если б сама она не избрала благого удела, и прежняя решимость овладевала ею. А вместе с ней в душе ее водворялись мир и спокойствие. Как видно, ими не напрасно напутствовали ее неведомые голоса, когда роковая сила тянула ее с горних высот обратно на землю, — юдоль слез и страданий.

Вспоминая прежнее свое тревожное, часто мучительное существование в последние годы, когда она покорно несла непосильно-тяжкое иго Велиара, не смея помышлять об избавлении, с тем состоянием блаженного умиротворения и ясности духа, в которых она жила эти последние дни, несмотря даже на неведомый «меч Дамокла», висевший над нею, — Софья Павловна еще более укреплялась в доверии к своим новым покровителям и в надежде на помощь их.

Накануне дня, назначенного для бракосочетания графа Кармы с дочерью его, профессор прислал за нею рано утром, едва она успела встать и одеться.

Майя, встревоженная, несмотря на разумное предположение Орнаевой, что отец просто желает с ней переговорить о делах без свидетелей, пока еще никто не выходил к завтраку, быстро спустилась вниз и, войдя в кабинет его, остановилась, пораженная.

— Папа! Ты болен?

— Нет, душа моя, нисколько! — спокойно отвечал он.

— Но ты ужасно изменился за эту ночь… Отчего же?

Ринарди протянул дочери руку, ласково улыбаясь, привлек ее к своему креслу и, обняв, заставил ее сесть на ручку кресла, как, бывало, она часто сиживала в задушевных беседах с ним. Туг она увидала, что в руке его открытый медальон, — лучшим портрет ее матери.

Профессор ей не дал времени выговорить нового вопроса:

— Оттого, моя душа, что, во-первых, в мои годы душевное беспокойство о счастии единственной дочери и о разлуке с ней — даром не проходит. А во-вторых…

— Но, папа! Еще вчера вечером ты смотрел совершенно здоровым, — перебила Майя, — а теперь…

— А во-вторых, — продолжал, не обращая внимания на перерыв, Ринарди, — я отвык за давностью лет, — он печально улыбнулся, — от таких радостных потрясений, в каких для меня прошла эта ночь…

— Что такое?.. Опять «белая женщина»? — тревожно осведомилась Майя.

Отец помедлил, любовно глядя на нее и загадочно улыбаясь. Наконец, он прошептал, крепче прижав ее к сердцу:

— Да, голубушка моя, Майинька: белая женщина! Но на этот раз я не буду тебя спрашивать, кто она?.. Мы ее хорошо знаем…

— Мама?!.. — закричала вне себя Майя, вскакивая и глядя на отца такими испуганными глазами, каких он никогда у ней не видел. — Мама была у тебя, отец!.. Зачем?..

Странный испуг и огорчение слышались в голосе ее. Они поразили профессора.

Он смотрел на Майю задумчивым взглядом, ожидая объяснений или сам размышляя.

— Зачем же она… явилась?.. — спросила опять Майя.

— Пришла!.. Сделалась видимой мне и говорила со мной! — поправил профессор.

— Ну да… Зачем?.. Зачем, накануне моей свадьбы!..

В голосе ее отцу послышалось небывалое раздражение.

Он посмотрел на нее вопросительно, долгим взглядом.

— Разве тебе и благословение матери так же теперь кажется излишним, как на днях ты заявила, что благословение Кассиния тебе более не нужно? — тихо спросил он.

Майя растерянно огляделась и вдруг, закрыв лицо руками, страстно заплакала.

Профессор совсем растревожился и напугался.

Он начал успокаивать дочь; объяснять ей, что не знал, не думал никак, что она так примет… Рассчитывал ее порадовать, напротив. Майя, с своей стороны, просила прощения; объясняла отцу, что это «от неожиданности, от маленького расстройства духа», весьма понятного в ее обстоятельствах, — накануне разлуки и с ним, и с любимыми ею от колыбели людьми и местами. Накануне бесповоротного решения всей ее участи.

— Так она сказала тебе, что меня благословляет? — наконец спросила она, успокоившись.

— Да, — согласился профессор. — Она сказала, что мы вместе будем молиться о твоем земном счастии и… и небесном спасении.

— Как вместе? — опять испугалась Майя.

— Конечно, вместе! Разве ты думаешь, что я о тебе не молюсь? — слабо улыбаясь, объяснил ей отец и тотчас заключил: — Но знаешь ли, милочка моя, я лучше не стану более с тобой говорить об этом… Ты так нервно настроена сегодня. Зачем же расстраивать тебя окончательно накануне свадьбы и путешествия?.. Поди с Богом… Поди к жениху, к гостям… Я тоже сей час выйду…

Он встал, довел, обняв ее, до порога, там горячо ее поцеловал и отпустил. Но, печально глядя на нее, удалявшуюся в раздумьи, он вдруг будто встрепенулся, пораженный каким-то соображением, и закричал:

— Майя!

Ей послышалось сдержанное рыдание в этом призыве.

Она быстро обернулась и, вся бледная от волнения, подбежала к порогу комнаты, где он еще стоял.

— Майя, милое дитя мое! Я вспомнил… видишь ли…

Он, видимо, соображал свои слова, искал их в жестоком волнении, борясь между боязнью испугать ее и необходимостью исполнить задуманное им.

— Я должен тебе сказать… Передать слова твоей матери… Послушай: что бы ни случилось…

— Боже мой!.. С кем?! — отчаянно перебила его дочь.

— С кем?.. Все равно!.. Я не знаю. Она не сказала мне… Но слушай, Майя, и не забывай моих слов: помни, что чрез меня тебе говорит твоя умершая мать… Майя! Что бы ни случилось с нами… со мною… с кем-либо из нас, — знай, Майя, что это случится к лучшему!.. «Время великой перемены — близко!» Не забывай слов этих, Майя, и да послужат они тебе всесильным облегчением в час испытания!.. Прости, что огорчаю тебя, дитя мое! Но я размыслил, что обязанность моя не медлить, — тотчас передать тебе этот завет твоей матери. Мало этого! Уж прости мне, Майинька, и еще одну просьбу…

Ринарди быстро запер дверь кабинета, и, увлекая дочь за собою в следующую комнату, докончил:

— Я хочу здесь, с тобой наедине, сейчас благословить тебя… Майя! Дитя мое милое! Пойдем ко мне, туда, в спальню… Я покажу тебе, где она, мать твоя, стояла, и там же за нее и за себя тебя благословлю!

Когда, через несколько минут, Майя, растроганная и заплаканная, встала с колен и вышла от отца, старик, проводив ее, заперся на ключ и долго в этот день не выходил из своих комнат. Все заметили, что он побледнел и осунулся, как после болезни; но все понимали, что он не может быть равнодушен к разлуке с дочерью и, уважая его горе, молчали, делая вид, что не замечают ни его расстройства, ни заплаканных глаз Майи.

Только после обеда, когда все разбрелись по парку, Ариан, увидав себя, наконец, вдвоем со своей невестой, привлек ее к себе и спросил, в чем дело?.. Неужели временная разлука с отцом так ужасно ее огорчает, что утешить ее не может даже его любовь и их будущее счастие?..

Майя рассказала ему все без утайки.

— Я боюсь, дорогой мой, чтоб это видение не знаменовало чего-нибудь печального! — прибавила она. — Какое несчастие нас может ожидать, что мать нашла необходимым предупредить нас о нем?

Но граф Ариан улыбнулся ее словам, как взрослый человек улыбается неосновательным печалям ребенка, и поспешил ее уверить, что сон ее отца лишь означает расстройство его духа и беспокойное состояние чувств.

— Да если и придавать какое-либо вещее значение предупреждению твоей матери, то и тогда чего ж тебе бояться, когда сама она просила тебя быть спокойной?.. Знать, что «это поведет к лучшему», к истинному благу! — успокаивал он ее.

Ему успокоить ее было нетрудно… Она скоро забывала с ним свои печали и сомнения; а против ее самых дорогих убеждений он один мог ратовать и заставлять ее их устранять, на веру перенимать его собственные… Уж такова всемогущественная сила любви.