— Верховые от станицы скачут, — удивился он, — кого узнаешь, Огийченко?

— Я уже давно узнал. Теперь померекайте, — отвечал Огийченко. Подцепив на губу рисовую бумажку, он полез в кисет и, шаря в нем, с ухмылкой поглядывал на Батурина.

— Да не мучай душу, бисов бинокль, — выругался Буревой, тоже оглядывавшийся вместе со всеми, но ленясь подняться в седло, натужно навалившись животом на луку.

— Старики, — зажигая спичку, ответил Огийченко, — сто бород на сотню коней. Видал твоего батьку, Буревой, да и твоего, Павлушка, папаню угадал, твой тоже там, господин Писаренко, блаженный титор с форштадтского собору…

— Раз с линеек послезали, верхи начали, дело сурьезное, — сказал Буревой, 'почесывая живот, — мозги будут вправлять, на место ставить.

Писаренко, бросив хорунжего, поспешно отвязывал повод и прямо с тачанки прыгнул в седло.

— Дурная курятина, хлопцы, — забеспокоился он, — кому-кому, а мне от батьки попадет. Последние дни не узнаешь, вроде кто его стручковым перцем натер, на живых людей кидается. А тут еще черт нас дернул стрельбу открывать, хорунжего пометили…

Старики рассыпались по степи и, постепенно округляя фланги, сомкнули кольцо. Павло подал знак, остановились. Хотя и заметив, что фронтовики враждебных действий не предпринимают, старики медленно, с опаской сближались. Вперед выдвинулся Лука Батурин.

— Сдавай оружию, — сурово потребовал он, нацеливаясь длинноствольной однозарядной берданкой.

Павло хмыкнул, оскалился.

— Может, без этих коников, батя? А?

Лука неожиданно вскипел, накинулся на сына:

— Для того я тебя, сукин сын, растил, чтоб ты против отцовской воли шел? Как на фронт идти, за требуху держался, охал, а тут за винтовку взялся. Своих казаков казнить, на начальство руку поднимать! — Обратился к Карташеву — Прошу прощения за таких окаянных детей. Чего хотите от нас требуйте, какие хотите муки им придумывайте.

Карташев искоса оглядел всех и, оценив обстановку, приподнялся.

— Я считаю нецелесообразным, господа старики, принимать репрессивные меры к… — он подумал, — заблудившимся… достаточно вашего родительского внушения.

— Слышишь — кричал Лука, — оглоблю тебе в ребрину, видишь — святой человек, а вы над ним изгнушались. Скидай оружию, а то худо…

Старики зашумели, надвинулись. Они были достаточно воинственно настроены и, безусловно, подогреты к драке. Зазорным считается поднять руку на старшего, а тем более на отца.

— Давай отдадим оружию, — шепнул Павлу Огийченко, — бес с ними. Все одно винтовки назад получим.

— Пошумят, пошумят, да и помирются, — поддержал Буревой.

Писаренко, видя, как ему сучит кулаки отец, также моргал, чтобы не заводить ссоры. Один Шульгин настаивал на отпоре, но, подчинившись большинству, снял вслед за всеми винтовку, подсумок и, неохотно развязав гриву, ткнул погон в руки Карташева.

— Так и быть, покрасуйтесь еще, господин полковник, — сказал он с недоброй улыбкой.

Карташев принял погон, небрежно опустил его в карман и, вторично попросив Луку Батурина не наказывать казаков, попрощался с ним за руку. Притянув к себе, шепнул:

— Передайте атаману, важно.

В широкой ладони Луки очутилась жесткая бумажка. Козырнув всем остальным, полковник легонько подтолкнул кучера. Тачанка укатила туда, где чернел лес Камалинского юрта.

Павло приблизился, ощутил жиловатую ногу отца возле своего стремени.

— Батя, — невинным голосом сказал он, — что там тебе за писульку сунул господин полковник?

— А тебе какое дело? — окрысился старик.

— Да мне особого дела нету, — Павло пожал плечами, разбирая повод, — для тебя хотел лучше.

Они поехали рядом.

— Как для меня лучше? Что такое?

— Бывало так у нас в полку, — повествовательно начал Павло, — даст офицер неграмотному казаку бумажку и прикажет снести вахмистру або сотенному старшине. Казак и рад стараться, как же — в особо-нарочные произвели, бежит сломя голову, отдает. Не успеет повернуться, а его вахмистр по морде раз, два, три…

— За что ж это? — изумился Лука.

— За дурость, за темноту, вот за что. В бумажке-то написано офицером: подателю сего, казаку такому-то, отпустить пару горячих, а третью до слез.

— Ну… — протянул Лука и покряхтел.

Павло, определив, что клюнуло, подморгнул Шульгину и добавил:

— Мне-то что, мне ничего, батя. А вот тебе как бы не оконфузиться: подашь записку атаману, а там написано, плюньте вот этому старику три раза на бороду…

Лука охал молча, продумывая сказанное сыном.

Взглянув раза два исподлобья, определил, что лицо сына серьезно и нет насмешливости. Толкнул его стременем и втиснул бумажку в руку.

— Прочитай про себя, Павлушка, — дохнул он, — пояснишь, что там нацарапал Карташев.

Павло развернул, глянув в конец. Внизу стояла мудреная подпись Гурдая, без упоминания чина и должности, и дата. Письмо адресовалось жилейскому атаману Велигуре.

«Приказываю до конца оказывать сопротивление организации Советской власти, большевистских комитетов, — про себя читал Павло, — угроза 39-й пехотной дивизии, вызванной большевиками из Тифлиса, неосновательна. Атаман области генерал Филимонов обратился к командующему Кавказским фронтом генералу Пржевальскому и наказному атаману Донской области Каледину с просьбой о помощи. Вооруженные силы, бронеавтомобили и бронепоезда следуют на поддержку войскового правительства. На разоружение эшелонов 39-й дивизии послан отряд от преданных нам 14-го и 18-го пластунских батальонов и 1-я кубанская батарея. Эшелоны будут подходить медленно, с промежутками, с количеством солдат не более 800, разоружить их будет легко. Окажите поддержку отрядам из надежных жилейцев, не способных к митинговщине и братанию. В городе нас поддерживает драгунский кавалерийский полк. Да поможет вам бог».

Первым желанием Павла было смять, уничтожить гурдаевское письмо. Потом, вспомнив, что содержание его, вероятно, заинтересует Егора Мостового, он мигнул Сеньке. Тот сразу смекнул в чем дело, подъехал с правого бока и, отвернувшись, протянул ладонь лодочкой.

Лука, ревниво следивший за каждым движением сына, схватил Павла за руку и одновременно взмахнул плетыо. Но Сенька по обыкновению успел угнуться, удар пришелся по сытому крупу Баварца. Конь взмыл и сильным махом помчался вперед. Миша, не желая оставлять друга, поскакал за ним, переведя Черву с крестовитого галопа в полевой карьер.

Павло увидел близко возле себя злое лицо отца, распаленное гневом.

— Батя, батя, ну, не дури, — заиграв желваками, попросил Павло, ощущая у узкого ворота бешмета цепкие отцовы пальцы.

Лука отпустил.

— Чего-сь мне не по сердцу твои делишки, — сказал он сурово. — Егорка Мостовой враг мой, а ты возле себя этого змееныша привечаешь. На что он тебе? Что тебе, кроху хлеба в рот кинет Егорка? Держи рот пошире. Он норовит язык оттуда выдрать со всем корнем. Казак, а с городовиками спутался, из Богатуна не вылазит, с Хомутовым хлеб-соль завел, да все на нас кулаками замахивается. — Лука попробовал спину, покряхтел. — Вроде мы ему, наподобие черных котов, дорогу перебегли. Ну, ему еще простительно, бо он всю жизню чужим быкам хвостяки крутил, известный лодырь, а вот тебе, Павло, стыдно. Тебе сам Гурдай родычем доводится, а ты супротив его прешь. Что тебе Егорка сулит? Какого там-нибудь сопливенького комиссаришку из себя разыгрывать, с «голенищей» под мышкой, собак по-над дворами дражнить? А вот Никита Севастьянович Гурдай, дай ему бог здоровья за тыщу лет, гляди-гляди, сам в цари выпрыгнет, а тебя если не самим министром поставит, то как-никак отделишко даст, в атаманы выдвинет. Думаешь, зря он тебе такого жеребца прислал? Жеребец — это не хустка с кружевом. Жеребец — это жеребец… А Сеньку я когда-сь с поганого ружья пристрелю. Позавчера прошел мимо меня, я был возле потребиловки, шапку не снял… — Старик, вспомнив, наклонился к сыну — Чего там в бумажке, а?

Богатунцы, делегированные для участия в жилейском митинге, вышли из села в полдень с расчетом попасть в станицу на вторую половину митинга, когда станичники обсудят свои собственные дела.