— Нельзя в шапке, — посовестил приятеля Миша.

— В ерманской можно. Басурманская.

К Золотой Грушке ребята добрались узкой тропкой, зигзагами вьющейся по яру. Лошади взбирались по-разному. Если привычная Черва шла спокойным шагом, осторожно укрепляясь ногой, как бы пробуя крепость почвы, то Баварец продвигался рывками, оскальзывался, обваливал глину, шарахался на боярышник.

— Непривышный к нашей местности, — незлобно определил Сенька, выбираясь на венец, — здоровый дурак, а какой-ся чумовой… Кабы вшивеньшй наездник, то и заурчал бы в щель, в терны головой… А вот и Золотая Грушка, Миша.

У кургана приятели спешились. В яме, вырытой у подножия руками казаков Жилейской бригады, скопилась вода. В воду плюхнулась лягушка, расплескав ряску.

— Ишь живучая, — удивился Миша, — на Саломахе уже ни одной не встретишь, осень.

Они поднялись на курган, уложенный влажными, примятыми пыреями и ковылем. С Золотой Грушки был отчетливо виден левобережный Богатун, раскидавший белые домишки по песчаной низине, вправо лежала станица, подернутая синеватым маревом, широко распласталась северная пологость Бирючьей балки, и за ней островерхо торчал темный спокойный лес. Со степи слабый ветерок приносил горькие запахи завявших полыней и шевелил кусты перекати-поля, застрявшего между донником и цепким будяком. Кураи колыхались, пытаясь оторваться от земли, но ветер был ленив и не мог помочь траве-путешественнице. Внизу шумела мутная Кубань, вспухшая к зиме. Корявые стволы дубов и чинар неслись по течению, ныряя и нагромождаясь, обнажая корневища, похожие на вислые казачьи усы, окунутые в пенную брагу. В горах проносятся ураганы, расшатывая деревья, вырывая их и сталкивая в реку. Кубань жадно облизывает берега, сбивает кипучей струей поваленные деревья, уносит их в низовье, сердито кружа, обгладывая и швыряя. А там, ближе к морю, когда река, остепенившись, сбавляет норов и мчится не с такой уже сокрушительной силой, за деревьями охотятся люди, встречая поживу на юрких килевых лодках, цепляя баграми и втаскивая на песчаные косы…

— Батя говорил, что нема на свете реки лучше нашей Кубани, — мечтательно сказал Сенька, глядя вниз. — Батя, как был на ерманском да австрийском фронтах, сто речек либо переплыл, либо перешел, задрав шинелю, а вот лучше Кубани нету, даром что злющая с виду. И казаков больше нет, как в России. — Сенька повернулся к Мише, коротко засмеялся, показывая щербатину рта — А как на фронте казака боятся, если бы ты только знал! Вроде такая же у казака башка, и рук только две, да и ног не сто, а вот супротив казака все жидкие, пужливые какие-сь…

Миша внимательно слушал друга, а потом, заметив что-то, приподнялся, пристально вглядываясь вдаль.

— Ты чего? — спросил Сенька, обрывая речь.

— Глянь, кого-сь догоняют. Ишь как!..

От станицы приближалась тачанка. Она мчалась по Камалинскому тракту, делаясь все больше, заметнее. За тачанкой, рассыпавшись точками по степи, скакали всадники.

— Может, надо наперерез пойти, — предложил Сенька, подтягивая подпруги — Раз из станицы уходят, видать, чего-сь напроказили.

Выстрелы защелкали где-то совсем близко, будто кто-то ломал пересохший валежник.

— Со скоку навкидок палют, — восхитился Миша, — погляди, кажись, из тачанки…

— Давай тикать отсюда, — заторопился Сенька, — а то как бы нам тут не накидали за будь здоров.

Спустившись с кургана, они рысцой потрусили к загибу главного тракта, круто падающего в этом месте в Бирючью балку. Выстрелы прекратились, и, когда мальчишки разочарованно решили, что стычка, так интересно начатая, уже закончилась, на них из-за тернов вылетела тачанка. Миша мельком заметил: кони забрызганы по самые уши и грязыо же закиданы дышла, барки и навесной козырек козел. В тот же миг сбоку вырвались всадники, и повозочный, метнув беспокойный взор, гаркнул и внезапно осадил четверик. С тачанки поднялся человек с черной бородкой.

— Карташев, полковник, с Песчаного хутора, — угадал Миша, — давай поближе. Ишь его сколько фронтовиков окружило.

Фронтовики здорово потрепали лошадей по бездорожью, кони дымились и устало покачивали тугими пучками подвязанных хвостов. Казаки держали винтовки на луках седел, и все они — и Павло Батурин, и Шульгин, и Писаренко, и Буревой, и другие — надвигались настороженно, так как на коричневом войлоке задка спиной вверх скорчился человек в офицерской шинели, точно собираясь прыгнуть.

— Какое вы имеете право нас задерживать? — спросил Карташев деланно спокойным голосом. Шея полковника, туго замотанная башлыком, казалась неестественно толстой. Белая папаха сидела будто на плечах. Из-под башлыка еле виднелись полоски погон.

Шульгин вместо ответа подвинул коня ближе, наклонился и, зацепив пальцами, рванул погон. Потряс им, поворачивая его, как зеркало, когда наводят Солнечного зайчика.

— Серебряные, — Шульгин скривился в недоброй улыбке. — Ишь какие тыловая офицерщина приспосабливает. Вроде и войны никогда не было, будто на параде в Катеринодаре-городе, перед белым собором, о правую ручку самого наказного атамана Бабыча.

Шульгин ловко выхватил кинжал, просверлил в погоне дырку, не торопясь продел пучок гривы и завязал концы.

Мелколицый Писаренко подтолкнул кряжистого Буревого.

— В полковники произвел, — ухмыльнулся Писаренко, — козырять теперь придется Степкиному коню-строевику.

Карташев знал нравы казачьей вольницы и остался неподвижным. Даже когда Павло Батурин вынул у него из кобуры наган и отстегнул портупею шашки, полковник только чуть-чуть скосил глаза.

— А этот, чи богу молится? Рачки стал, — указал Павло на человека в офицерской шинели.

— Хорунжий Самойленко ранен. Окажите помощь, — процедил Карташев, прикрывая веки точно от усталости.

Буревой толкнул хорунжего винтовочным дулом. Тот встрепенулся, рывком встал на колени и поднял руки.

— Послушный стал, — хмыкнул Буревой, — опусти да вытягни оружие.

— Куда подцепили? — спросил Павло, принимая оружие от Самойленко.

— Кажется, сюда. — Хорунжий повел плечом и покривился от боли, на рукаве постепенно стало расползаться мокрое пятно.

— Писаренко, слезай, перевяжи, — распорядился Батурин, — а ты, кучер, заворачивай до Жилейской…

— Что вы от нас хотите? — повторил свой вопрос Карташев, опускаясь рядом с Писаренко, ухаживающим за раненым.

Павло переглянулся с товарищами. Те утвердительно кивнули и выжидательно молчали, двигаясь пообок тачанки.

— Добеседовать нужно, господин полковник, — серьезно ответил Павло, — а то вы на митинге пошумели, пошумели, каким-ся царским генералом пригрозили, фронтовиков большевиками обозвали, да и ходу. Не поняли вас фронтовые казаки и имеют желание туман из мозгов разогнать…

Карташев молчал, уткнувшись носом в башлык. Колеса швыряли грязь. Миша приблизился к Батурину, покачивающемуся впереди молчаливой процессии.

— Дядька Павло, как же вы так? За Карташева нагорит от Гурдая-генерала, право слово нагорит.

Павло прищурился, подозвал Сеньку, потрогал его за острое колено.

— Вот твой дружок сомнение имеет, не нагорит ли нам от Гурдая за Карташа. Как ты мыслишь, Семен Егорович, а?

Сенька оправил каску, подтянул потуже подбородочный витой ремешок.

— В молчанку играешь? — улыбаясь, спросил Павло. — Чего же не отвечаешь?

— Нельзя так с бухту-барахту, дядька Павло. Коли у вас, у фронтовиков, как ты вот только говорил, туман в мозгах, так в моем котелке коровья жижа, навоз…

— Хитер, Семен, а? — удивился Павло, оглядывая мальчишку. — Не хлопец, а натуральный лис…

Батурина отозвал Огийченко, красивый черноусый казак, прозванный за остроту зрения «биноклем».

— Павло, а не за нами вон тот народ? — спросил Огийченко, неопределенно указывая куда-то влево, на кусты привявшего татарника.

Хотя никого не было видно, но словам Огийченко приходилось беспрекословно верить. Павло, приостановив коня, поднялся на седло, укрепился подошвами на мягкой козловой подушке и приложил ладонь козырьком.