— Мотался, дядя Егор. Две ночи у нас переспали кум Мефодий Друшляк да Махмуд-черкес с Ульского аула.

— Мефодия знаю, а Махмуда нет. Молодой?

— Молодой. Хотя черт их разберет. Черный, худой, они все на один лад, азияты.

Мостовой поглядел на мальчишку и укоризненно покачал головой.

— Это уж зря, Мишка, — сказал он, — вот вроде китайцы для нас все одинаковые; если на кумыка глянешь, тоже вроде их всех на одну колодку делали. А они н-а нас глянут и смеются: русский Иван, все как один, яман. Яман — плохо, по-ихнему. А почему? Потому что научили нас так их считать. Как глаз чуть нашего косоватей или кожа чудок почугунистей, уже и не человек. А это зря… Приглядись к ним, и глаза у них разные, и щеки, и носы, и все, одним словом, снаружи. А разгляди их снутри, есть и добрый, как ангел, и злой, как черт. Один из них весь век хребтину гнет, а другой знай чихирь-вино попивает. Горя у них еще больше нашего. Нас хоть вот с одного боку жмут.

Вопьется клещук вроде Луки и сосет кровь, и черта два его отдерешь, даже когтями. А у них тоже свой Лука-клещ, да еще и мы его норовим по горбяке ляпнуть, злость срываем… Разобраться — одинаковые мы с ними. Бедняк и бедняк, богач и богач. Да и строение организму одинаковое: голова, два уха, в носу пара дырок, на ногах по пяти пальцев. Только у голытьбы нашли две жилы, чтоб на двадцать четыре часа хватало горбатиться, а у богатого — кишка тонка и жилы голубые какие-то, как потянешь, так порвешь.

Егор заходил ко комнате.

— Кругом голова идет, как будто четвертуху водки оглушил, и вот не просыпаясь весь век ходишь, шатаешься. Городовик не любит казака, казак — городовика, черкес норовит казаку кинжал в пузо, кто разберется, а? — Егор развел руками, а потом, подмигнув приятелям, добавил — Да вот нашлись люди, разрешили все, и стало все ясно. Угадайте, кто эти люди?

— Большаки, — разом выпалили ребята.

Мостовой чуть не присел.

— Это кто ж вас надоумил, а?

— Хомутов Трошка.

— Ага, — понимающе протянул Мостовой, — только на большаки, а большевики.

— А дедушка Харистов говорит «большаки».

— То, что деду простительно, то вам срам. Тот, как бы там ни крепился, а все же ив жизни уходит, а вы только в нее лезете… бычата…

Он разлохматил им волосы.

Вынув хлебы, Любка собралась уходить. На прощанье сказала Егору так, чтобы не слышали ребята:

— Без бабы небось тошно?

— А что?

— Да ничего. Холодно одному спать…

Любка по-бабьему жалела Егора, и в словах ее не было похотливого смысла. Мостовой понял ее и, проводив до улицы, серьезно попросил:

— Подыщи бобылку, Любка. Не для чего иного, не подумай, а нужна баба в хате, хозяйка. А то вечно я какой-ся, — Егор, подыскивая подходящее слово, наморщил лоб, — неуютный…

— Поскорейше найти? — встрепенулась Любка, — А?

Егор подумал, вздохнул.

— Пожалуй, нет… После заварушки…

— Пока солнце взойдет, роса очи выест, — печально сказала Любка и потемнела, — что-сь и у меня на сердце нету спокоя, Егор. Вроде кто-то царапается. Перестанет, а потом опять когтем, царап… царап…

Из-за поворота, зацепив акацию осью и ободрав кору, вынеслась линейка в парной упряжке. Егор и Любка сразу же узнали Луку Батурина, нещадно отваливающего коням кнута. Проскочив мимо них и забрызгав грязью, Лука круто повернул и, спрыгнув на ходу, подбежал к Мостовому. Вначале ничего разобрать было невозможно, в воздухе гремел голос Луки и висла, как нанизанная на нитку, матерщина. Егор отступил немного, кусал губы.

— Ты что шумишь, а? — сдерживаясь, спросил он, напружинив сухое, но сильное мускулистое тело.

— Грабители, соловьи-разбойники, — кричал Лука. — Ободрать хотите <с живого шкуру! Шкуру живьем ободрать…

— Какую шкуру? — Егор скрипнул зубами.

— Фуру зерна пригнали ему, овец, а он прикидывается Исусом Христом… Точно сто годов на кресте висел. — Лука, не обращая внимания на невестку, сопровождал каждое слово ругательствами.

— Батя, нельзя так, видишь — народ, — укорила Любка, выступая вперед.

К ним, привлеченные шумом, сбегались охочие на скандал люди.

— Ага, так и ты ему, сучка, хвост подносишь! — взревел Лука и с размаху стегнул Любку.

Мостовой кинулся к Батурину и так рванул кнут, что кнутовилка огненно пожгла старику ладонь.

— Я с тебя крендель сделаю, черт мордатый, — прошипел Егор, стискивая локоть. — Чего орешь? Да, Павло пригнал фуру. Сенькой заробленное привез.

— Сенькой, Сенькой, — засвистел старик, наступая на Егора, — кормил его, обувал, одевал, приютил у себя, а теперь грабить. Павло?! Павла обдурить — раз плюнуть… Павло у меня блаженным стал… Отдавай фуру назад… Полковник! Полковником стал. Чертова шерамыга. Двум свиньям есть не разделит, полковой командир… Лютого Степку кнутами выдрали, и тебе не миновать.

Об меня ремень опалится, — придвинувшись вплотную, процедил Егор, — кабы не твои годы, несдобровать бы сегодня на моей улице…

Лука близко ощутил жесткое тело Егора, и близость эта показалась ему страшной.

Он оттолкнулся от Егора, но снова как бы весь воздух и пространство заполнило это железное недружелюбное тело. Старик напрягся и обеими руками саданул Мостового в грудь. Егор отшатнулся, кровь сразу залила его сердце. Размахнулся. Ахнула толпа, пронзительно крикнул Сенька. Этот единовременный вздох толпы и тревожный крик сына отрезвили Мостового. Он не донес удара, опустил кулак, и обмякшая рука упала тяжело, как молот. Он вскинул взор на Луку, тот криво усмехнулся, и в глазах его Егору почудилось торжество победителя. Гнев снова наполнил сердце Мостового. Он, поиграв желваками, подошел. Лука испуганно попятился.

— Не трожь, не трожь, Егорка. Засудит общество… Сибирь…

Мостовой изловчился, схватил Батурина, смял его вдвое, швырнул спиной на линейку. Набрав туго вожжи, уперся ногами в землю и начал сечь коней так, что они, обезумевшие и страшные, взвились на дыбы, фонтанами поднимая грязь.

Егор кинул вожжи на шею Батурина и гаркнул. Кони понеслись по улице, швыряя задок из стороны в сторону и подкидывая хозяина, тщетно пытающегося приподняться.

Егор, ничего не видя, медленно направился к хате, тяжело ставя ступни на землю, которая, казалось, раскачивалась под ним, точно он мчался, стоя на балластной платформе. Заметив в руках кнут, бросил его под ноги и замял в грязь…

Елизавета Гавриловна, управляясь по двору, первая увидела Сеньку и постучала Мише в окошко. Миша, не услышав слов, но поняв, что мать зовет его, моментально выскочил, на ходу накинув полушубок.

— Чего кликали, мама? — спросил он, поеживаясь на студеном воздухе.

— Сенька-то, погляди!

Мишино сердце забилось не то от гордости за друга, не то от зависти. Сенька подъезжал на отцовском Баварце, снаряженном диковинной драгунской сбруей, непривычной казацкому глазу. Баварец, подбодряемый Сенькой, подпрыгивал под ним, играл, кося глазами, и у трензелей клубилась пена. На Сеньке была надета каска, а шишак ее сиял на солнце не хуже золотого купола сергиевской церкви. Каска делалась, конечно, не на Сеньку, но он производил в ней впечатление. Понимая это, Сенька поворачивался во все стороны и изредка самодовольно улыбался своим щербатым ртом.

Миша сам отворил другу калитку, и тот въехал во двор как победитель.

Не слезая, он похлопал коня по взмокревшей шее и будто невзначай сообщил:

— Сегодня сообщной митинг будет. Богатунцы должны прийти… Хомутов атамана будет сковыривать. С Армавиру пять комиссаров приехали.

С тех пор как с фронта прибыл Егор Мостовой и сделался заметным человеком в станице, сообщениям Сеньки, безусловно, верили, и новости, привозимые им в дом Карагодиных, не возбуждали никаких сомнений. Елизавету Гавриловну слегка смутило только количество прибывших комиссаров. Она покачала головой и переспросила:

— Неужели целых пять комиссаров?

— Пять, — подтвердил Сенька. — Что, не верите, тетя Лизавета?