Мишу приветствовали, но он ничего не понимал. В глазах застилало, люди как бы втягивались и вытягивались, и шум воспринимался оглушенными ушами, будто сквозь войлок. Миша пристроился к смене, поднял руки, вспотевшие под мышками, и только тут снова заметил Харистова, Петьку, деда Меркула и Трошку Хомутова.

— Хорошо скакал, Большак, — похвалил Харистов, показывая желтенький платочек. — Гляди, в призовом не подкачай, я тебе вот этот подкину. Не промахнись, двухгривенный завяжу, за сомят выручил.

— Обязательно промахнет, — подзадорил Трошка Хомутов. — Потрогай кобылицу за храп, — ишь какая! В плужке фордыбачила, а тут… Кукла.

— Не трожь рукой потную, — сказал Миша, направляя лошадь на мальчишку. — Вам, хохлам, на конях только кисляк возить, чтоб не расплескался…

— Ну ты, не здорово, — огрызнулся Трошка, — а то я тебе лозину подкину. Разом с копытков долой.

— Миша, а Миша? Ты его брось, не путайся, — упрашивал Петька, — знаешь, как генералу ты понравился. В ладошки хлопал, сам видел.

— Генерал хлопал? — усомнился Миша, зная впечатлительный характер приятеля. — Не может быть! То он, видать, муху поймал. Она его за нос куснула, а* он ее — так, — Миша показал, как делал генерал.

Дед Меркул подтолкнул Харистова:

— Нашатырь парень! В кого только удался? Семен Карагода немудрячий казак вроде, пеньковатый, а этот нашатырный спирт. Аж в нос шибает.

Меркул расправил плечи, приняв бравый вид, и Миша с удивлением оценил его превосходную выправку. Трубач проиграл сигнал последнего, призового заезда. От колокольни опустились уже острые тени. Над Богатуном поднимались туманы. От хребта пахнул свежий ветерок, разбудивший заснувшую листву кудрявых карагачей церковной ограды. Деревья разом зашумели и кое-где на землю, медленно кружась, слетали желтые листья.

На призовой заезд выехали тридцать казаков. Поближе к беговой линии подошли люди с платками, в которых были завернуты деньги и разные подарки. Скромно поглядывая, ожидали заезда девчата, прижав к груди узелки с затейливо расшитыми кисетами, приготовленными для милых сердцу. Когда по кругу пойдут казаки, каждый подбросит платок избранному всаднику. Может, джигит промахнуться на других, но позор тому, кто не сумеет поднять платок возлюбленной. Пойдет тогда дурная слава за тем казаком по пятам, будут насмехаться над неудачником девчата, и вправе отослать сватов отец оскорбленной девушки.

Матвей Литвиненко, до этого выбивший дурь жеребцу, метнулся вперед. Зол был Матвей и пролетел вихрем, подобрал все платки, на скаку спрыгнул и подошел к подозвавшему его генералу. Наступал черед Миши. Он подстегнул подпругой путлище, покачался в седле.

— Следующий, — скомандовал Ляпин.

Миша всыпал кобылице плетей и, ослабив повод, послал ее вперед. Кукла, поднявшись свечкой, рванулась. Миша швырнул в воздух плеть и с места выбросился из седла. Замелькали платки, точно белые цветы, высыпанные под ноги удалому наезднику. Миша видел стежку этих цветов и мчался по ней. Один, другой, третий, руки были полны, он сунул платки за пазуху бешмета, схватил следующий ртом, рванув зубами траву, и уже ничего не помнил, кроме задачи овладеть всеми щедро усыпавшими путь белыми комками. Проносясь возле атаманских тачанок, он ловко подхватил брошенный ему самим генералом узелок и перевел лошадь на рысь.

Тело сразу обмякло, во всех членах появилась страшная усталость, и в глазах все еще крутилось, переворачивалось, шаталось. Миша, сняв шапку, вытер пот рукавом. На рукаве остался грязный, увлажненный след. Оглядел себя. Бешмет и сапоги в пыли, руки, расцара-паны, на пальце сорван ноготь. Он взял палец в рот, пососал, сплюнул и тут только ощутил ноющую боль. Разорвав один из платочков, он начал перевязывать руку.

— Что же ты, чи оглох? — проорал нагнавший его Ляпин. — Давай к атаману.

У тачанок тихо играл оркестр мелодию из венской оперетки. Гурдая окружили старики и участники соревнования. Генерал благодарил казаков. Поднесли бутылки с пенным хлебным квасом. Гурдай отогнул от горлышка проволоку, налил в стакан и выпил.

— Ваша лихость еще пригодится. Войску и… — он расправил усы широким движением руки, — … нашей родине — Кубани. Примерная молодежь, отличные наездники-джигиты.

Он обратил ласковый взор на Мишу, обвешанного узелками. Подозвал его, поцеловал и, положив руки на плечи, чуть отстранил.

— Вот такой и у меня герой, — любуясь мальчишкой, сказал Гурдай, — чуть, может, будет пониже. Славный тоже у меня мальчишка, но к коню не привык… на скрипке балуется. Кубанский казак — скрипач, а? Ха-ха-ха… Господин атаман, — обратился он к Велигуре, — поощрите во всеуслышание. Велигура, откашлявшись, объявил решение атамана отдела и выборных о награждении казака Михаила Семенова Карагодина двадцатью пятью рублями за проявленную лихость в конных станичных соревнованиях с присвоением ему первого казачьего чина младшего урядника. Атаман тут же снял свою шапку, кинжалом отпорол на вершке галуны и передал их Мише. Директор школы поманил его к себе.

— За сегодняшний день снимаю с тебя переэкзаменовку, — шепнул он на ухо.

Обратил еще раз внимание генерала на удаляющегося мальчика.

— Мои питомцы, — произнес он.

Мишу окружили сверстники. Федька Велигура гордо заявил:

— Это батя ему все дал: деньги, лычки.

Трошка оттолкнул Федьку плечом.

— Герой, — осклабился он, подходя вплотную к Мише. — У кобылы под пузом катухи очищал. Дай-ка сюда, — он потащил один из платочков, — а то мне сопли разу вытереть нечем.

Миша был настроен крайне миролюбиво. В этот счастливый момент не хотелось ни буянить, ни ссориться.

— Подожди, Трофим. Проверю все, потом, может, и дам. Пойдемте.

На Тихой улице привязали кобылу к обглоданной акации, уселись на коряге у высокого шилеванного забора.

Миша развязывал узелки, и глаза ребят горели восторгом. Сегодня счастливейшим был, конечно, этот мальчишка в измазанном кровью и пылью бешмете, держащий на коленях груду загадочных свертков.

Вдруг Миша вспыхнул и прикрыл ладонью узелок.

— Что такое? Что? — любопытствовал Петя, стараясь заглянуть другу через плечо. Миша легонько оттолкнул друга, поднялся и, прислонившись к теплому забору, по слогам прочитал скомканную записку: «Миша, дорогой мой. Это я, Ивга».

Вечерело. Валким шагом расходились коровы. Их встречали хозяйки, открывали ворота. Почуяв матерей, мычали запертые в сараях телята. Коровы басовито отвечали, отрыгивали жвачку. От них пахло молоком, полынью, степью. Западный край неба постепенно терял розоватую окраску, и над станицей первым огоньком слабо загорелась вечерняя звезда. Кое-где, управившись, «заспивали» девчата, и улицы перекликались зовущей песней. Кто-то попробовал лады, заиграла гармоника.

Вернувшись домой, Миша увидел запыленные повозки гостей с забрызганными грязцой дышлами и колесами. Очевидно, над Богатуном днем проплыла слепая тучка. Повозки были пусты. Закубаицы расторговались на богатунском базаре. Сбруя лежала на мажарах; раз ее еще не прибрали в сарай, значит, заявились недавно.

Убрав Куклу, Миша направился в дом. Мать собирала ужинать. Свет не зажигали, в комнате было темновато, среди тихих, каких-то убаюкивающих голосов выделялся резкий голос Мефодия.

— А, господин урядник! — приветствовал Мефодий Мишу. — Будут какие распоряжения рядовому составу.

— Миша, а ну, подойди поближе, — позвал отец. — Да ты и впрямь настоящий урядник. Жена, ну-ка засвети лампу, дай мне при светлом разглядеть своего сынка.

— Пузырь чего-сь лопнул, — сказала Елизавета Гавриловна, — так глазком и выдавился. Заклеила бумажкой. Коптеть случаем не будет?

Она поставила лампу на стол, и на стекле задребезжали навешанные для охлаждения шпильки. Загородившись рукой от света, полюбовалась сыном. Миша уныло теребил измазанный до неузнаваемости бешмет.

— Ничего, ничего, — успокоила она, — бешметик, я обещалась, постираю. А с рукой что у тебя? — Она кинулась к сыну, размотала окровавленную тряпку. — Эх ты, миленький, — забеспокоилась она. — Как же ты так, я сейчас тряпочку чистенькую принесу. Кажись, в пу-зырьке где-то йод стоял… — Она торопливо ушла.