— Знаю, все знаю, плачь, плачь, внучка. Легче будет, — вздохнула. — Дети сердцем уже все понимают.

Она гладила и целовала ее голову. Странной казалась эта суровая с виду женщина, с острым хищным носом, ласкающая всхлипывающего ребенка.

Поманила мальчишек, входивших с опаской.

— Ну, ну, поживей, шибенники. Я вас тут палкой, палкой…

Невдалеке щелкали редкие выстрелы. Собаки лаяли вначале яростно, потом реже, затем привыкли и только поднимали головы, прислушивались.

Парламентеры, явившиеся поутру из Богатуна, предложили жилейцам сложить оружие и освободить арестованных. В противном случае станица будет расстреляна огнем артиллерии. Ультиматум подписали временно исполняющий обязанности председателя Военнореволюционного комитета Ефим Барташ, командир красногвардейского отряда Егор Мостовой и начальник артиллерии Василий Шаховцов. Парламентеры невозмутимо ожидали решения станичного сбора здесь же в сборной, куда не были допущены казаки-фронтовики.

— Сильна у вас артиллерия? — спросил Самойленко.

— Видели сами, батарея, — ответил солдат-парламентер.

— Снарядов?

— По тысяче на дуло, — хмуро отшутился солдат.

Самойленко поднял брови, постучал о стол тупым концом карандаша.

— Гм… Достаточно, чтобы разрушить Карфаген.

Велигура наклонился к нему:

— Что?

— Я — ничего, — Самойленко скривился так, как это делал генерал Гурдай при вопросах атамана. — Решайте.

— У Егорки большой отряд? — спросил Велигура таким тоном, будто заданный вопрос был ему совершенно безразличен. Солдат переглянулся с приятелем.

— Семь верст до небес, да все лесом.

— Что? — вспыхнул Велигура.

— Понятно, — остановил его Самойленко, — не раздражайте их, у них по тысяче на орудие, а у вас? Теперь совершенно ясно, почему была сдана батарея армавирскому комитету…

На сборе присутствовал Очкасов, тот самый казак, который первый опустил кулак на Хомутова. Очкасов красовался в новом сатиновом бешмете, полученном, очевидно, с чужого плеча. Возле него сидели старики из центра, обычно сами не поднимающие голоса.

Очкасов был пьян, перекидывался с ними громкими словами, старики цыкали на него, и он раскатисто смеялся, показывая желтые гниловатые зубы.

— Воров у вас много? — вдруг спросил он.

Парламентеры удивленно переглянулись. Один из них завозился со шнуром обмотки, занимаясь этим незначительным делом серьезно и долго. Очкасов, покачиваясь приблизился, потянул за гимнастерку.

— Што же ты с казаком беседу вести не хочешь?

— Пустой цвет в твоей беседе, казак.

— Пустоцвет, — протянул Очкасов, мигая красными веками, — три дня уже коней тягают, а ты пустоцвет… У Велигуры две кобылы пропали? Пропали. У Литвиненко жеребца увели с подкопом, у Ляпина — стригуна, а? Откуда воровство, я спрашиваю?

Солдат снял с плеча горячую руку Очкасова.

— Садись, хреновину какую-то чешешь. Среди жилейцев воров шукай, нам твоих коней девать некуда. Мы тележного скрипу боимся.

Очкасов отошел и направился к своему месту, переступая через лавки заплетающимися ногами. Умостившись возле стариков, широко улыбнулся.

— Видели, как я их поддел. Меня на сахаре не поймаешь, я Очкасов, казак Очкасов… Бить надо воров, как в двенадцатом году…Рафоломеевскую ночь, как говорит господин есаул Брагин, рафоломеевскую…

Старики подтолкнули Очкасова, он смолк.

Выступил Лука.

— Мое предложение, господа старики, выполнить бумажку, — он ткнул пальцем куда-то вперед, — но с условием, — Лука помедлил, обвел тяжелым взглядом собрание — выдать нам на суд станичный Егорку Мостового вместе с Шаховцовым. Мы с ними поступим, как по старине положено. Потом перекидывайте канат через Кубань-реку, и добро пожаловать хохлам на пароме… Встретим хлебом-солью и обо всем договоримся полюбовно. Палить же с орудиев нема смыслу, бо как начнете потом делить казацкие хаты да амбары, достанутся вам, товарищи богатунцы, одна зола да пепел.

Старики, подогретые выступлением Батурина, загалдели. В табачном дыму сборной мелькали руки, палки и несло запахами кислой овчины, Лука и испарины. Самойленко обратился к атаману, растерявшемуся от неожиданности.

— Надо выгадать два-три дня. Если нас поддержат окрестные станицы и не подойдет тридцать девятая дивизия, мы разгромим Богатун, если же… — он развел руками, — тогда приготовьтесь отдавать булаву богатунцам.

Солдат в обмотках повернулся к сбору.

— Срок ультиматума — двадцать четыре часа. Если вы не решите вопрос к двенадцати часам завтрашнего дня — батарея.

— Заарестовать его! — закричал Очкасов, бросаясь к солдату, — в кнуты его!

Солдат отступил на полшага и веско сказал:

— Рекомендуем вам, граждане старики, решать вопрос поскорее, пока за это фронтовые казаки не взялись. А то враз все пойдет шиворот-навыворот…

Слова его потонули в общем гаме. Солдат прикрыл уши, опустился на лавку и покачал головой.

От правления поскакали верховые поднимать окрестные станицы на восстание. Парламентеры были задержаны и отправлены в «холодную».

Семена Карагодина оставили в правленском наряде, выдали ему винтовку и пачку трехлинейных патронов, Положение было настолько напряженное и непонятное, что Семен безвольно подчинился приказанию и, когда от него отошел дежурный, долго и удивленно разглядывал патроны, вложенные в поржавевшие обоймы.

— Хомутова убивать?

Проходивший казак хмыкнул, коротко бросил:

— Хомутова удавить сподручней. Патроны переводить…

В комнате дневальных было душно и накурено. Винтовки стояли прислоненные к решетчатому окну, на нарах ели борщ из котелков, резали сало и вяленую рыбу. Тускло горела жестяная лампа, придавая тюремный вид этому казарменному помещению. Миша принес ужин и долго не мог понять, что бормотал ему отец, кого-то боясь и озираясь.

— Папаня, вы громче, — попросил мальчик, чувствуя, как у него горит лицо не то от духоты, не то от внутреннего жара.

— Кажись, сундуки повезут ховать, — шепнул отец, — Куда они их?! Понял?

— Понял, батя, — сообразил Миша, увязывая в платок опорожненную посуду.

Отец потрогал его лоб.

— Ты чи захворал? — спросил он тревожно.

Мальчик ощутил приятную прохладу отцовских ладоней, и временное облегчение от этого прикосновения подбодрило его.

— Ничего, батя, завтра пройдет. То, видать, дождем меня прихватило, простыл.

Семен проводил сына за двери. Расстался на темном крыльце.

— Плюнь на сундуки, сынок. Поняй швидче до дому да скажи матери, она тебе горчишники поставит…

Кукла приветствовала мальчика коротким ржанием. Миша, пожурив лошадь, поднял и отряхнул затоптанную ею полстенку.

В велигуровском дворе мелькнули фонари.

«Вывозят», — догадался Миша и, заехав в переулок, подождал, пока от атамана не выехали подводы, сопровождаемые верховыми.

Подводы были нагружены сундуками жилейских полков. Всадники проплыли мимо, в темноте они показались огромными и страшными.

Миша увязался за обозом, стараясь не отставать, но и не нагонять. На саломахинском мосту повозки остановились. На бугор поскакали верховые, замаячив вверху резкими силуэтами. Потом вернулись. Повозки двинулись в гору, пересекли площадь и, выйдя из станицы, затарахтели по верхней дорожке. Переждав, пока обоз скроется из глаз, Миша припустил лошадь обходными дорогами, ведущими к Бирючьей балке. Воздух свистел в ушах. Голова теперь не так болела. Лошадь, чувствуя настроение всадника, летела машистой рысью.

…Ночь, проведенная в поле, и начало какой-то болезни не дали возможности забыться хотя бы коротким сном.

— Сынок, что с тобой, — мать всплеснула руками, — на тебе лица нету.

Миша скорбно улыбнулся, потрогал шершавую руку матери и, пошатываясь, вышел на крыльцо. Возле яслей стояла значительно перепавшая Черва. Она жадно ела сено, позванивая цепковым поводом, продетым в глухое кольцо. В мыслях мальчика проходила таинственная ночь — огоньки фонарей, сверканье лопат, сундуки и оружие, опускаемые в глубокие ямы. В ушах звучали слова, забросившие в его сердце смутную тревогу: «Мостовой изменил казачеству. Мостового надо убить…»