На повозках громоздились дубовая кора, клепка для кадушек, в мешках — сухие фрукты и табак.

Второй спутник молчаливо и споро готовил корм. Войлочная шляпа наполовину закрывала его запыленное лицо. Иногда он оборачивался, улыбался новым знакомым. В сравнении с отцом, широкоплечим и каким-то сучковатым, приехавшие были похожи на воронов: черные, худые, горбоносые.

Миша подтолкнул мать локтем:

— Мама, не азияты ли, а? Басурманская сила.

— Этот, что кавуны отдал, по разговору, видать, казак, а тот, второй, с обличья, сдается мне, и впрямь азият. Кто это, Сема? — подойдя к мужу и указывая глазами на гостей, спросила мать. — А то он меня кумой кличет, кавун и дыни подарил, а я его вроде, Сема, и не знаю.

— А?! Не познакомились? — удивился он. — Цедилок, а ну-ка иди сюда.

— Не Цедилок, а Друшляк, — шутливо исправил казак, — мужа вашего куманек, с кавказской вершины, Мефодий Друшляк. Я когда-сь был у вас, видать, запамятовали. А то Тожиев. Махмуд! — позвал Мефодий. — А ну, подойди, поручкайся с хозяичкой.

— И впрямь Азию приволок, — шепнула Мише мать и, улыбаясь, подала руку Махмуду: — Гостями будете, заходите до хаты.

— Дай-ка нам мыло, умыться с дороги, — попросил отец, — давай сюда, кум, полью с цибарки. Махмуд… а ты что?

Вскоре все умылись у колодца. Отец расчесывался алюминиевой гребенкой.

— Лиза! Никаких слухов не передавали соседи? — будто незвначай спросил он.

— А что, — тревожно отозвалась жена.

— Не пужайся, — успокоил Семен, — нас-то это не касается. В степи никто не шкодил?

Миша, услыхав разговор родителей, сразу потух, тело обмякло, и в глазах потемнело: «Неужели отцу уже рассказали про кота и Малюту?!»

— Какая шкода в степи? — непонимающе переспросила мать.

Отец отмахнулся.

— Ну, раз не слыхала, значит, мимо прошло… Человек кричал в степи прошлой ночыо, далеко слышно было… хотя, может, то филин…

У Миши отлегло от сердца, и двор посветлел, точно ближе подошло осеннее солнце и налило коробку двора ярким волнующим светом…

Все пошли к дому. На крыльце аккуратно вытерли ноги, чтобы не наследить на чисто вымытом полу. Мефодий вошел первым, бросил взгляд в угол и рывком перемахнулся крестом на образа. Махмуд вошел следом за ним, приостановился у входа на то короткое мгновение, когда Мефодий крестился, и было видно, что черкесу не совсем удобно. Он не сразу сел к столу, как это сделал Мефодий, а смущенно подождал и только после второго приглашения присел на табуретку.

— Курить-то можно в вашей хате? — спросил Мефодий и, искоса оглядывая все убранство комнаты, принялся скручивать цигарку.

— Можно, курите, — сказала хозяйка, — у меня свой паровик, накадит, дышать нечем.

Махмуд неодобрительно следил за Мефодием, пока тот сворачивал цигарку. А когда Друшляк закурил, черкес повыше поднял голову и нахмурился.

— Не выносит, — кивнув в его сторону, сказал Мефодий. — Есть же такие несчастные люди. Лишают себя какой забавы и утехи, а?

Махмуд сидел, сложив руки на груди. Узкое его лицо отличалось особой красотой жителя гор: постоянное напряжение отковывает каждый мускул, откладывая на лице и в движениях следы этой напряженной борьбы, облагораживающей человека.

Махмуд был в постолах из самодельной сыромятины. В ременных петлях торчали травинки. Рябенький сатиновый бешмет был подпоясан узким ремнем, отделанным слоновой костью, а вместо кинжала сбоку в ножнах висел короткий нож, пригодный и для самозащиты и для мелких дорожных работ.

— Ну, гости дорогие, давай поснедаем, что бог да кума Елизавета нам послали, — оглаживая усы, сказал хозяин, — ты, сынок, небось уже отснедал?

— Уже, батя!

— Ну, тогда стушай погуляй. Далеко не заходи. Встревались нам на пути камалинцы, объясняли, что нынче должон к нам сам отдельский атаман пожаловать. Не слышал, Мишка, а?

— Про атамана нет. С фронта черное письмо пришло, еще трех наших казаков убило.

— Что? — Отец насупился, всем корпусом повернулся к жене. — Не знаешь, кого побили?

— Не знаю. Скоро всю станицу в черные подшалки нарядят.

— Ну что ж, помянем всех убиенных за веру русскую, и за царя белого, и за новую свободу, — шутейным тоном произнес Мефодий, опуская руку в карман шаровар. Появилась бутылка. Мефодий поцеловал донышко.

— Белая головка, первый сорт, николаевская, — приговаривал Мефодий, — умел, черт кровавый, водку варить. С майкопского винного складу достал. Сам громить ездил старый режим. Два ящика приволок, куманьки дорогие. А то, как царя спихнули, думаю, сумеют ли новые управители водку варить.

Мефодий покрутил бутылку, пока водка не запенилась, и ловко вышиб пробку.

— Ну, Михаил Семенович, теперь твоих делов тут нету. Начались поминки.

Миша, заскучавший было у окна, шмыгнул в двери и, посвистывая, направился к калитке. У ворот столкнулся с супрягачом Хомутовым и невольно остановился. Сапоги из армейской юхты, зеленый картуз, синяя вельветовая рубаха делали его нарядным и независимым.

— Отец дома, хозяин? — козырнув, опросил Хомутов.

— Уже учуял. Ну и нюх у тебя, Хомут, как у Малюты, — огрызнулся Мишка.

Хомутов, изогнувшись, шепнул:

— Про Малюту цыц. Все знаю.

— Пришел отцу доказать? — Мишка петухом полез на Хомутова.

Тог взял его за ухо и подтолкнул к воротам.

— Иди, ребята ждут. Доказать! — передразнил он. — Не таковский. На другом над тобой душу отведу.

Хомутов направился к дому. Мальчик; поглядев ему вслед, подумал:

«Не пойму… Хороший он мужик аль нет».

Подошел Павло Батурин.

— Отец, кажись, прибыл?! Не ошибся?

— Только что заявился.

— Сам?

— Хомутов к нему…

— Видал, — перебил Павло. — Еще кто?

— Каких-то азиятов приволок с Закубани.

— Ну, пойдем, поглядим на азиятов. Покуда, Михаил Семенович.

Павло сдвинул на затылок каракулевую шапку и оправил серебряный пояс.

— Может, не стоит беспокоить? — заколебался он. — Что они делают?

— Белую головку раскупорили.

— А, — протянул Павло и облизнулся, — тогда без меня они не управются…

Петя и Ивга сидели на крыльце, и на их коленях белела шелуха грызового подсолнуха. По теневой стороне улицы кучками шли разодетые станичники.

— Куда народ идет? — спросил Миша, поздоровавшись и запасшись горстью подсолнухов.

— Гурдая встречать, отдельского атамана, — солидно ответил Петя, не переставая грызть семечки.

— По телефону сообщили, что из города вышел автомобиль с Гурдаем, — скороговоркой добавила Ивга.

Общество Ивги, особенно последнее время, стало какой-то необходимостью для душевного равновесия Миши. Если раньше девчонки мешали их ребяческим играм, стопорили их резвость, то теперь отношения перерастали во что-то новое, волнующее. Разлука приносила тоскливую необъяснимую пустоту. Мог ли открыто признаться в чувствах этих мальчишка, на которого мягко опускался пятнадцатый год? Конечно, нет. Скрывая неизведанные порывы даже от близких приятелей, Миша замечал, что девочка больше понимает его. Это решало их от-ношения, приближало друг к другу. Теперь под напускной грубостью скрывалось уже просыпающееся чувство первой ребяческой любви, чистой и возвышенной. Миша видел плутовское лицо Ивги, темное пятнышко родинки над верхней вздернутой губой, худенькие плечики и между ними две короткие, туго заплетенные косички. Заметив пытливый взгляд Миши, Ивга отвернулась, и у нее порозовели мочки ушей, покрытые нежным пушком, заметным на солнце. Миша тоже отвернулся, будто наблюдая, как в воздухе играют голуби-вертуны, выпущенные с соседней голубятни. На него глядела Ивга, и, когда они встретились глазами, девочка вспыхнула.

— Ну, чего уставился?! — сказала она, шутливо замахнувшись на него платочком. — Хочешь, чтоб ушла? Уйду.

— Нет, нет, не буду, оставайся, — встрепенулся Миша и, застеснявшись своей порывистости, исправился: — Хочешь, пойдем к дедушке Харистову?