А пока Ивга покусывала губы, и ей хотелось разрыдаться. Худенькие ее плечи уже начали вздрагивать, но подошел пес, потерся возле, завилял хвостом. Ивга обняла его, уткнула нос в кислую шерсть.

— Разлюбит теперь меня Миша на вечные времена! — всхлипывала она. — Какая я дурочка: его обидела, милая моя собачка!

Миша бежал, и в сердце его кипело жгучее чувство обиды. Недоверие Ивги распаляло его, а мы знаем, сколько славных дел совершено желанием доказать свою правоту. Насмешка девочки была им отнесена за счет превосходства ее перед ним, казачьим мальчишкой.

Мальчик стремился домой. Чтобы не опоздать к соревнованиям, он избрал опасный путь через «городок».

По балке были расселены иногородние. Мальчишки «городка» по бедности не посещали школы и обычно помогали отцам, приучаясь к ремеслам. Дети иногородних скоблили овчину, чесали шерсть, квасили кожи, сапожничали, столярничали, и годы тяжелого труда и неравноправия выработали в них особый дух взаимной поддержки и ненависти к казачеству. В праздник они ходили гурьбой, не пропуская казачат через мост без откупа, пели песни, играли в войну и склоны балки изрыли глубокими траншеями. В «городок» хаживали в гости богатунцы. Дети богатунцев играли с детьми жилейцев и вместе с ними дрались с казачатами.

Перемахнув через кривую траншейку перед мостиком, Миша попал в засаду. Из ямы выпрыгнули ребятишки, и один из них, как видно вожак, больно толкнул Мишу в грудь. Миша шатнулся, пригнул голову, сшиб мальчишку и побежал. Его преследовали, пытаясь схватить за полы бешмета.

Солнце катилось к западу, точно удаляясь от земли и оставляя на ней удлиненные тени. Мише надо было скорее попасть домой, чтобы успеть приготовиться, и нелепая погоня мальчишек казалась ему незаслуженно обидной и жестокой. Вот какой-то ретивый паренек су-мел схватить его за бешмет и дернуть так, что затрещали крючки. Миша крутнулся и очутился лицом к лицу с врагами.

— Не замайте, городовичье, — тихо попросил он, сжав кулаки. — Мне надо на скачки. Кобылу почистить. Не замайте, Христом-богом молю…

Ребятам совершенно безразлично было, куда спешит казачонок в белом ненавистном бешмете. Вплотную надвинулись они, коренастые, загорелые до черноты, с кулаками, либо обожженными ядовитыми примесями к дубильным веществам, либо захлестанными смоляной дра-твой. Впереди у них Миша узнал Трошку Хомутова, белобрысого, с зализом на лбу, богатунца.

— Давай откуп, — потребовал Трошка. — Гони откуп, Мишка, посаженную плату.

— Не дам, уйдите…

— Да мы немного, по полкопейке за сажень, — перебил его Трошка, засунув руки в карманы и толкаясь плечом. — Сто сажен балки — выходит пятьдесят копеек. Можно марками. Вы марки принимаете, жилейцы? — обратился он к друзьям.

— Принимаем, давай марки! — крикнули жилейцы.

— Ну, согласен, Мишка Карагод? — Трошка схватил его за руку.

Курносое лицо Трошки приблизилось к нему, явно различались веснушки, прожилы белков и чуть искривленный в улыбке рот. Мишка разозлился, с размаху обеими руками ударил Трошку в грудь, и тот, не ожидавший удара, грохнулся на спишу. Мальчишки кинулись на Мишку, но сверху как-то сразу свалился Петя, и это внезапно подоспевшее подкрепление решило успех. Враги отхлынули, попрыгали в ямы, набирали камней. Миша и Петя уже во весь дух перебегали, мост, не обращая внимания на летевшие вслед им камни.

У карагодинских ворот сидели женщины. Они говорили наперебой, вязали чулки, грызли тыквенные семечки. Изредка к ним подходили собаки, слоняющиеся по улице. Женщины отгоняли их коротким: «Тибо отсюда!» Третье место переменили казачки, уходя от солнышка в холодок, и везде оставались следы их пребывания, белые круги шелухи, которую внимательно разгре-бали разномастные хохлатые куры. Сидели соседки либо на маленьких табуретках, либо на цибарках, а то на опрокинутых железных мерах и коробках, которыми обычно пересыпают и измеряют зерно. В воскресенье, управившись по хозяйству, любили бабы посудачить в короткое время роздыха, до прихода череды. Много было всяких разговоров, но самым главным, о чем говорилось, была тихая тоска ожидания — когда же вернутся, и вернутся ли казаки с кровавых фронтов?

— Вон мужики идут стаями, — жаловалась казачка, устремив куда-то невидящий взор, — а наши казаки все чего-сь ожидают.

— Свекор со схода приехал, балакал, что и не ожидайте скоро казаков, — сообщила красивая бабенка с черными, как обмытая смородина, глазами.

— Почему ж это?

— Новому царю, какому-сь Лаврентию, что ли, скипетр царский в Петербурге-городе у большаков отнимать надо.

— Ну и беда, — первая казачка всплеснула руками, — вроде казаки крайние. Как что, так без их ни шагу, во всякую бочку гвоздь. Дурее, видать, наших мужьев и на свете нема.

— Не сидится дома им, вроде у их в шароварах шило, — подтвердила бабенка со смородиновыми глазами.

— Уж не тебе такие речи вести, Любка, — ехидным тонким голоском произнесла старуха, жена Ляпина Тимофея, — твой Павло, по всему видеть, шило-то из штанов вытряхнул. Все на улице балакают, что Павло Батурин…

Любка, искоса оглядев свою высокую грудь, обтянутую нарядной кофточкой, и смахнув с кофточки шелуху, небрежно бросила:

— Моему Пашке стыдов мало. Он пятый год с коня не слезает. Да к тому же он раненый.

— Знаем мы его рану, — сердито сказала Ляпиха, — слухи ходют, что он ее какой-ся кислотой травит…

— Мало ли каких слухов бабы не наплетут, — огрызнулась Любка, — вот балакают, что твой Тимоха сегодня кнутом Степку Лютого отстегал. — Любка прыснула. — Ей-бо, бабоньки. Приплелся Степка к Павлу жалиться, а сам все время за зад держится, я ему табуретку — он в отказ, я ему стуло — тоже… умора…

— Там не только мой старик виноватый, — обидчивым голосом сказала Ляпиха, — там и твой снохач руку приложил.

— Да что мне свекор, — Любка передернула плечами, — что я, за него в заступу иду? По-моему, лютее Луки Батурина в станице нету, хуже тигры. — Она обернулась к Елизавете Гавриловне — Глянь, твой Мишка на полный карьер скачет.

Елизавета Гавриловна приложила ладонь ко лбу. Миша подбежал и сразу уволок мать.

— Ну, ты чего? Чего ты, шибенник? — улыбаясь, говорила она, еле поспевая за ним. — Денег небось на карусели надо, а?

— Маманя, скакать я сегодня буду вместе с казаками. Петькин отец сам перед атаманом поручится. Ты, маманя, дай мне батино седло, — ласкаясь, просил он.

— У тебя ж свое седло, Миша.

— Мое старое, засмеют. Да и подушки на нем нету. Бешмет бы черный надо, а то сорвусь, вымажу в пыль этот.

— Ой, сынок, гляди не убейся, — просила мать, — бить меня за тебя отец будет, да и кобылу не загони, глянь, жара еще не спала.

Елизавета Гавриловна направилась в дом собирать Мишу, и вошла в ее сердце, наряду с боязнью, материнская гордость за сына, сознание того, что вот уже настало его время, приближался час, когда пристроится сын ее к общему казачьему строю, принеся ей уважение, а себе равноправие. Знала, что отдалится с этого дня от нее сын и на смену теплоте детского отношения придет холодная ласка. Стыдно уже будет ему перед товарищами открытой материнской любви, несовместимой с его войсковым достоинством. Несмотря на это, матери охотно отдавали войску сынов, никому не показывая своей жалости.

Знала Елизавета Гавриловна, начнется новая жизнь для ее сына, так как, однажды испытав силу и ловкость на большом народе, никогда не успокоится сердце казака, пока не сойдет он в могилу. Будет нудить его безделье, будет ожидать он, когда снова доведется сесть на верного коня, помчаться в бой, поразмять кости, потягаться силой с врагом, похвастаться своими ратными успехами перед друзьями-товарищами. А после походов, вернувшись в родную станицу, поцеловать ее землю, заказать хоругвь в честь своего святого и вышить на ней фамилию, имя и военное звание. Будут приходить в церковь станичники, перечитывать золотые буквы на черном или бордовом бархате и долгие годы вспоминать казака добрым словом и рассказывать пленительные были о его подвигах.