— Тут и лозой нажаришь — крику не оберешься, — жаловался Велигура, довольный снисходительностью начальства. — Им лишь бы шуметь, ваше превосходительство. Как же свободы наелись!

Лука помыл у колодца руки. Вытираясь полой бешмета, подозвал Меркула.

— Что же ты, черт рыжий, — укорил он, — бороду свою конфузишь, за всякую шантрапу в заступу идешь! А еще казак, старик! А то разом яловник разберем. Что делать будешь? Перепелом своим навдак[2] прохарчишься.

Шульгин, покачиваясь, направлялся к воротам. Его сопровождали друзья, нарочито перекидываясь веселыми шутками. Из дому за Шульгиным пригнали мажару. Отец, Кузьма Шульгин, хлопотливо усаживал сына на солому. Тот отстранялся, и когда жена, не выдержав, заголосила, он сердито оборвал ее:

— Перестань, не надо! Пусть, пусть!.. Не долго ждать. Скоро начнем кой-кому ноги целиком выдирать.

Лучка шептал опечаленному Кузьме Шульгину, — Ничего, папаня, за битого двух небитых дают, да и то не берут. Злей будет, а то все ложками занимался. Тоже занятию нашел.

Поодаль на тачанку, покрытую розовым персидским ковром, усаживался Гурдай. В упряжи нетерпеливо бились общественные племенные жеребцы, сдерживаемые кучером на тугих плетеных вожжах.

— А ко мне когда — почтение оказать? — спросил Лука, приподнявшись на подножку.

— Не следовало бы. Проказничаешь.

— Лучшего хотел, для примеру. Так когда ожидать позволите, печи растапливать?

Гурдай мельком оглядел его. В этом взгляде было какое-то новое и доброжелательное любопытство, не ускользнувшее от Луки. Генерал трудно переживал приближавшуюся свою старость, а тут он видел, на примере Батурина, что ему-то, Гурдаю, до старости далеко. Лука постарше его, а крепок, и жесткий чубчик, вспотевший от ожидания гнева или милости, только-только тронут сединой. И генерал, подумав еще о чем-то своем, смягчил свой вначале суровый взгляд, и улыбка чуть-чуть тронула его мясистые влажные губы. Батурин понял и этот смягченный взгляд и улыбку генерала, как добрый признак, и сам в свою очередь широко осклабился и даже как-то потянулся всем своим кряжистым телом к генералу. А тот, продолжая свою думу, приподнял брови и уже без улыбки сказал:

— Ишь какой ты!

— Какой? — испугался Лука, ожидая новой неприятности.

— Моложав. Ведь лет на девять меня старше, а зубы целы, ни один волос не упал, да и седины нет. — Притянул к себе. — Пшеничку продал?

— А как же. Я знаю: казаков на фронтах надо кормить. Греку ссыпал, зерно в зерно. Фунт чаю китайского мне в премию прислал. А что такое, ваше превосходительство? — живо заинтересовался Лука столь неожиданным поворотом разговора.

— Посоветую… Чтобы в надежное место, понял? А то, вероятно, в кубышку прячешь?

— Где там в кубышку, ваше превосходительство…

— Акции надо покупать, надежные бумаги, растущие процентные бумаги: акции, — хрипнул генерал на ухо. — Пользуйся случаем, Лука Дмитриевич: акции сахарных заводов.

— Где ж их взять?

— Привезу.

— Пожалуете?

— Завтра к обеду.

Генерал ткнул пальцем в спину кучера. Жеребцы рванули с места так, что Лука еле успел отскочить от тачанки. За тачанкой Гурдая катили свита и званные к атаманскому столу гости.

Ивга побежала ребятам навстречу, схватила брата за руку и, смеясь потащила, лукаво поглядывая на Мишу.

— Заждались, — корила она, — мама сама вас выглядывала.

Петя повел друга парадным входом, которым пользовались в редких случаях. Ивга пошла через калитку, памятную Мише. Провожая девочку из школы, он часто задерживался под широким навесом. Они учились вместе, и Миша почему-то всегда забывал заданное в школе. Он раскрывал книгу, и девочка старательно отмечала крестиками уроки. Миша близко ощущал ее дыхание, худенький локоть, и готов был надолго продлить эту тихую волнующую близость.

Двери парадного шершавы, краска облупилась, съежилась. Так и тянуло колупнуть эту нагретую ломкую краску. Загремел засов.

— Или калитка заперта — в парадное ломишься? — открывая дверь, сказала Петина мать.

Увидя Мишу, она откинула напускную суровость, вытерла мокрые руки.

— Ну, раз Миша с тобой, можно и через парадное. Заходите, сейчас обедать будем. Как папа с мамой? — спросила она Мишу, проводя его через летний коридор, густо заставленный олеандрами и фикусами.

— Ничего, живы и здоровы, — отвечал Миша, — мама дома, вероятно, весь день будет, а батя поедут в Богатун.

— В воскресный день? Только приехал и опять…

— Надо кой-какой товар продать, тетя Маша: остановились у нас люди с Закубанья, с гор, клепку привезли, кору.

Хозяйка ввела его в комнату.

— Растешь, Миша, не по дням, а по часам, как тополь. Смотри, уже меня догонишь скоро.

Марья Петровна всячески показывала свое расположение. Если разобраться, любила она Мишу, и любовь эта имела под собой известную почву.

Марья Петровна с детства дружила с Елизаветой Гавриловной, Маша и Лиза были неразлучные подружки, вместе ходили на улицу, на вечеринки, вместе плясали, вместе нанимались полоть подсолнухи к начинавшему тогда богатеть Шаховцову. Маша была пятой до-черью в небогатой казачьей семье Ляпиных. Кстати, Ляпин Тимофей доводился ей родным дядей. Очень трудно было жить Машиному отцу, имея один пай земли. На женщин пая не нарезали, дочки всегда считались божьим наказанием. Мало того, старшая сестра Маши, выйдя замуж за иногороднего, овдовела и вернулась в семью с тремя детьми. Вот почему Маша ходила на поденные работы. Она была здоровой и красивой девушкой. Работа в ее руках так и кипела. Маша могла от утренней зорьки до сумерек полоть, не разгибая спины, а вечером во-дить хоровод в таборе, как ни в чем не бывало. Славилась Маша своим голосом. Любимой ее песней была:

Но мечты Маши иметь суженым чернобрового атамана не осуществились. Понравилась девушка тогда еще молодому Илье Шаховцову, отличил он Машу изо всех полольщиц и заслал сватов. Старик Ляпин скрепя сердце отдал бесприданную дочку. Неохотно роднились казаки с «мужиками». Здесь примиряло еще то, что зягь был работящий: хотя не вышел ростом и повадкой, но пользовался уже известным уважением среди казаков, умеющих ценить хозяйственную изворотливость и сметку. Миша добился расположения Марьи Петровны не только как единственный сын ее задушевной подруги. Полюбился Маше в молодости Семен Карагодин, и гуляли вместе они года три. Но Семен, к несчастью, был небогат, и запретил ему отец жениться на бесприданнице. Отбила у Маши молодого и кудрявого парубка ее подруженька. Обижалась вначале Маша, а после, выйдя замуж за Шаховцова, примирилась.

Был похож Миша на отца, и чего еще лучшего могла ожидать мать для дочери, как не отдать ее замуж за парня, отец которого был ей когда-то так люб. Если рассказать секрет двух подружек, то имели они давнишний сговор породниться семьями. С радостью и тревогой наблюдали они, как растут и дружатся их дети, как зреет молодая, неосмысленная пока привязанность.

Все большое хозяйство лежало на руках Марьи Петровны. Свиньи, коровы, гуси, утки требовали умелых рук, хорошего глаза, и со всем этим она справлялась как-то быстро, походя, без упреков и жалоб. Мало того, она находила время ухаживать за своими детьми и лелеять их. По вечерам рассказывала Марья Петровна дочери о своих тяжелых, но радостных днях юности и молодости. Ведь, несмотря на горечи, даже тяжелая молодость всегда кажется лучше даже легкой старости.

Ребят пригласили к столу, за которым уже восседал хозяин с газетой в руках. На гладко выскобленном столе лежал холщовый семейный рушник. Рушник одним концом, где был вышит красный петух, свисал возле хозяйки, курочки с цыплятами приходились на долю Ивги, а дом и птичник, изображённый на втором конце, опускался на колени хозяина. Там, где сидели ребята, вилась желтая с красными камешками дорожка, по которой, очевидно, должны были куры направиться к птичнику.