— Кто бы мог предполагать, что станичный атаман окажется настолько значительным меценатом, — ехидно проговорил он, так чтобы слышали только сопровождавшие его офицеры.

Офицеры сдержанно посмеялись. Шутки начальства всегда остроумны, тем более генерала, получившего высшее военно-юридическое образование, носившего поверх гозырей черкески университетский значок. Офицеры же — питомцы скоропалительных военных училищ, бывшие воспитанники Александровского реального училища и гимназий.

Притрусил отставший Велигура.

— Высшая техника, — язвительно произнес генерал, потирая колено.

Атаман не понял насмешки, просиял.

— Спрос на самоход Шаховцова очень большой, — сказал он. — Обычная молотилка оторвет для перевозки десять пар лошадей. Шаховцов же — самоходом с тока на ток. Способный хозяин, подал прошение о приписке в казаки. Как вы думаете, ваше превосходительство?

— По-моему, — генерал пожевал губами, — если не будет порочащих политических обстоятельств…

— Шаховцов — надежный!

— Сын?

— А что сын?

— Ничего. Конечно, слухи, но имеются и факты. В полку переколотили почти всех офицеров, а поручика Василия Шаховцова… оставили жить.

Грянула музыка. От кирпичного здания правления отделились почетные казаки, украшенные медалями и крестами. Они преподнесли хлеб-соль. Гурдай спешил конвой, снял шапку и, незаметно прихрамывая, пошел им навстречу.

Миша не отставал от процессии. Увидев самоход, он был горд не только за отца своего друга, но прежде всего за отца Ивги, по которой так часто, независимо от его воли, тосковало сердце мальчишки.

Проводив генерала после принятия им хлеба-соли, Миша разыскал своих сверстников.

Школьники, собранные по классам, выстроились под общей командой казачьего урядника, учившего их в школе основам военного строя. Заметив Петьку в первом ряду, Миша подошел к уряднику, козырнул и попросил разрешения пристроиться. Урядник, покручивая ус, свысока оглядел Мишу. Удовлетворенный внешним видом школяра, — одежда в порядке, обувь без дырок, — разрешил. Петя ушел переодеться в форму высше-начального казачьего училища. Темно-серый френчик, сверкающий пуговицами и бляхой, брюки навыпуск, фуражка с красным околышем и синим верхом делали его и выше и стройнее.

В рядах было тесно и пыльно. На учеников напирали, впереди постепенно набрались взрослые, закрыв их широкими, плотными спинами. Приятели не испытывали удовольствия от пребывания в школьном строю.

— Уйдем? — предложил Миша.

Когда урядник отвернулся, ребята протиснулись в толпу. Генерал уже начал речь, над толпой гудел его спокойный, размеренный голос. Разобрать слова было трудно. Пользуясь тем, что старики подвинулись поближе и ругаться было некому, парни просили у девок семечек, перешептывались, смеялись. Молодежь не упускала случая развлечься. Даже когда старики отбивали поклоны на всенощной, а вокруг церкви, напоминанием о сварливых отцах и дедах, прислонялись палки, накрытые шапками, парубки и девчата жартовали в ограде, покрывая веселыми своими голосами тоскливое пенье клиросов.

На Мишу и Петю, пробиравшихся к кругу, замахивались палками, поддавали тумаков, но все же они добрались до крыльца и с удовольствием разглядывали чудной подрагивающий кадык генерала.

Станичники, в особенности старики, слушали земляка с большим вниманием.

Они стояли, опершись на палки, и, внимая атаману, качали головами, вздыхали и изредка перекидывались коротким словом.

— Я вижу, стыдно отцам поднять свои головы, убеленные сединами, — говорил Гурдай, пытливо оглядывая народ, — видят они небывалое явление в истории казачьего войска: самовольно уходят из полков их сыны, кладя несмываемое клеймо позора на вековые основы прославленной казачьей дисциплинированности. Вы можете возразить: мало, мол, таких, но таковые есть, и они позорят наши полковые знамена. Что, или им нечего защищать, или им недороги стали родные станицы? Пусть оправдано чем-то нежелание завоевывать чужие земли, оборонять далекие границы, но если фронтовые полки разбредутся кто куда, кто же тогда остановит волну анархии, грозный девятый вал, катящийся на казачьи области из большевистских центров? Кто, как не вольные сыны Кубани, спасут от гибели и Россию и свою коренную, родную землю? Смута перекинулась вниз, мы имеем случаи большевистских выступлений, случаи двоевластия, когда, наряду с исконной законной властью правлений, станицами хотят управлять гражданские исполнительные комитеты, в большинстве случаев организованные из случайных элементов, налетевших сюда с разных концов России… В центре нашей области, в городе Екатеринодаре, собралась рада из лучших представителей казачества, где сказано, что Временное правительство фактически уже не правительство, что оно не в состоянии руководить страной, что оно утеряло вожжи правления из своих рук и мы, окраины, фактически предоставлены самим себе. Поэтому сейчас назрел вопрос о необходимости строить местную жизнь своими силами, стремясь укрепить устои здоровой жизни и не допустить сюда мутную волну анархии. Мы с сожалением устанавливаем тот печальный факт, что Временное правительство уже не власть, оно висит на волоске. Поэтому мы принимаем па себя тяжелую миссию — начать оздоровление России с окраин. Власть должна быть создана здесь у нас, а отсюда должна идти к центру и там образоваться. — Пусть не будет обижено на нас Временное правительство. Казаки сделали все, чтоб поддержать эту власть. Разве третьего — пятого июля этого года не была пролита казачья кровь на мостовых Петрограда во имя поддержания Временного правительства, во имя поддержки общего порядка и единства государства Российского? Нас никто не сможет обвинить в сепаратизме, но власть Временного правительства — фикция, и не казаки виноваты в сем…

К Велигуре протолкался Лука и дернул его за рукав.

— Слухай, атаман: куда ж он гнет? — прошептал он, вытирая обильный пот кружевной хусткой, впопыхах захваченной из дому. Заметив кружева, он сплюнул и торопливо начал запихивать платок в карман ластиковых шаровар.

Велигура, не меняя позы, скосил глаза через плечо.

— Прослушал ты. Аль только пожаловал?

— Вот-вот, минутов за десять прикатил, — огорченно сознался Лука, — мотался: николаевскую шукал по станице, все кабаки проверил, чисто коней загнал. — Восторженно указал на генерала, шепнул на ухо: — К себе ожидаю, приготовления делал. Не кишмишевкой же его привечать… два ведра царской высточил… Да, как же насчет моего сумления? — внезапно, точно опамятовавшись, спросил Лука.

Велигура наклонил голову.

— От Расеи отделяемся. Понял?

— Как так? — точно испугался Батурин. — А кто ж за главного у нас будет, а?

— Кого выберем, тот и будет. Может, тебя, может, меня, может, вот Гурдая… Да ты слухай… — оборвал Велигура, заметив косой взгляд генерала.

— …Итак, волею судьбы, волею тяжелых для нас обстоятельств, — стихая, говорил Гурдай, — мы вынуждены стать на путь самостоятельности и решать вопросы только по разумению своему, в пределах всей полноты власти государственной, власти, навязываемой нам, казакам, грозными историческими событиями. Мы должны взять твердый курс на водворение порядка на нашей собственной земле, принять суровые и жестокие меры. Если надо будет, пригласить мужественного государственного деятеля, сочетающего в себе наряду с трезвым умом искусство вождения масс… Я говорю о полководце, который поведет наши славные казачьи соединения. Глубокое мое убеждение и убеждение членов рады, что единственным лицом, способным возложить на свои плечи все тяготы этой исторической миссии, является известный вам, а также Донскому войску, генерал-лейтенант Лавр Георгиевич Корнилов…

Из толпы раздался голос деда Меркула:

— Господа старики, что ж он нам с чужого краю царя рекомендует? Что ж, промежду нас царя не сыщется?

На яловничего цыкнули, а стоявший рядом с дедом Кузьма Шульгин повернул к нему нездоровое лицо.