— Петя пойдет? Пойдешь, Петя?
— Ясно, — отозвался брат, — ведь без меня тебя все равно мама никуда не отпустит.
— Не отпустит?! — обиделась Ивга. — А я без спросу уйду. Что она мне сделает?
— Выпорет.
— Это тебя выпорет, — вспыхнула Ивга, — а меня мама не тронет. Я девочка.
— Большая цаца — девочка, — поддразнил Петька.
— Вот именно большая. Девочек все жалеют. Их вон и на войну не берут.
— Не потому, что жалеют, а потому, что вы плаксы.
— Вот, как хочешь обижай, — не заплачу, — принимая независимый вид, сказала Ивга.
— Пошли к Харистову? — вторично предложил Миша и покраснел: ему показалось, что Ивга насмешливо глянула на него, сумевшего за все время вставить в разговор две фразы — и все о Харистове. Мише стало неловко…
В обширных просторах степей и полей он был решителен и ловок, окруженный такими же, равными ему, сверстниками. Стальными лемехами плугов покорял землю, заставляя ее работать на себя, на человека. Под его ноги ложились поверженные травы, он возил землю на гребли и видел, как ему подчиняются воды, останавливая свое извечное движение. Когда трехлеток-стригун проявлял свою волю, он подчинял и его, и доселе строптивая лошадь носилась по травам и дорогам, повинуясь.
Здесь, в несколько чуждой ему семье Шаховцовых, его томили уныние и злость от своей нерешительности и застенчивости. Его стесняли сюртук Ивгиного отца, Петины штиблеты на резинках, фотографии брата, гордого, черноусого, снятого с кокардой и сияющими пуговица-ми. Мише казалось, что бешмет и сапоги, ставившие его в почетный ряд воинственных казачьих поколений, здесь оттеняют его неравноправие. Так он у себя несколько пренебрежительно отнесся сегодня к Махмуду, так, вероятно, относятся здесь к нему. Хотя, надо сказать, никакого повода для таких подозрений в семье Шаховцовых не давалось. Итак, он решил идти к Харистову.
Харистов жил на форштадте, на планах, отведенных при первых поселениях, когда казаки, чтобы нести кордонную службу, селились в пунктах, удобных для наблюдения. Обрывистое плато господствовало над долиной Кубани, помогая следить за черкесами, идущими в набеги. Красные скалы, курганы Золотая Грушка и Аларик и коренной выход Бирючьей балки обрамляли кубанский обрыв, а дальше за Кубанью стояли кудрявые леса.
Приближаясь к дому Харистова, дети видели лево- бережное село Богатун, белеющее меловыми хатами, грязно-желтую извилину Кубани, голубые протоки, пьяно расползшиеся по просторной пойме, паром, похожий издалека на спичечную коробку, а на нем фигурки людей.
Село Богатун, основанное переселенными на Кавказ николаевскими солдатами, стояло на общинных владениях станицы Гунибовской. Станичный сбор охотно разрешил поселенцам занять бросовые, непригодные под пахоту земли. Когда же богатунцы разработали мочажинники, выкорчевали корявый лес и лозняки, хозяева предъявили счет переселенцам и стали взимать в общественный фонд арендную плату.
Начали жить трудолюбивые богатунцы на чужой земле, постепенно приучаясь к ремеслам, поставляя окрестным станицам не только батраков, но и бондарей, кожемяк, полстовалов, овчинников, сапожников.
Гунибовцы всегда корили богатунцев землей, считали их чуть ли не своими подданными. Приезжали на ярмарку в Богатун, куролесили, поднимали стрельбы, затевали «инжальные драки. Жилейские и камалинские казаки не уступали гунибовцам, отводя душу все в том же Богатуне.
Село завело торговлю, появились лавки с красным товаром, бакалеей. Прибывшие из Армавира и хутора Романовского торговые люди бойко вели оборот. Сюда казаки горных станиц привозили ободья, бондарную клепку, держаки для вил и грабель, дубители, сухие фрукты, табак, обменивая на зерно и подсолнух. Богатун сделался как бы обменным пунктом между закубанскими станицами и второй степной линией.
Домик Харистовых был выкрашен дешевой краской — суриком. Возле дома — палисадник, с дорожкой фиолетовых петушков. Кроме петушков, в палисаднике росли роза, гвоздика, львиный зев, а возле забора желтые и красные мальвы.
На стук щеколды вышла жена Харистова — Самойловна, или, как ее называли на улице, бабка Шестерманка.
Самойловна исподлобья окинула гостей суровым взглядом больших черных глаз, странно моложавых, не соответствующих ни годам ее, ни общему виду.
— Вы к деду? — спросила она грубо.
— К дедушке, — поклонившись, ответил Миша, — хотели его попросить, чтоб указал заводи, где сомы…
Самойловна подтянула концы платка, поправила чепчик и пошла к дому, постукивая палочкой. Ребята остались в недоумении. У крылечка Самойловна обернулась.
— Прокофьич в лес ушел, — сказала она так же грубовато.
— В какой лес?
— А? — приложив ладонь к уху, переспросила бабка.
— В какой лес, бабушка? — повторил Миша.
— Спуститесь вниз, пойдете по протоке, а там прямо к реке. У чернокленовой рощи свернете.
Ивга, искоса поглядывая на Мишу, держалась за брата.
— Ивга, что ты задумалась? — поинтересовался Миша.
— Бабки вашей испугалась, — губы девочки задрожали, — как ты ее бабушкой можешь называть, она не бабушка…
— А кто ж она? — удивился Миша, ничего еще не понимая.
— Бабка она, бабка, бабка… — сжимая кулачок, твердила Ивга. — злая, горбоносая, страшная. Настоящая баба-яга.
Миша рассмеялся.
— И даже ничуть. Ты ее узнай поближе, она хорошая, она добрая. Ее весь форштадт уважает.
— Пусть, пусть ее любят, а я ее боюсь… вот боюсь, и только, — твердила Ивга, — я и вашего деда боюсь.
— Ну, дед совсем не такой, — разъяснял Миша, — у дедушки борода большая-большая, как два веника, глаза серые-серые. Сам розовый, лысый… И лысина розовая, а на ней пух…
— Не желаю видеть вашего деда с пухом. Сами идите к нему, я домой.
— Как же ты пойдешь, тебя мальчишки побьют, — угрожал Петя, — ужасные ребята на Саломахе.
— Не ужаснее ваших бабок. Не хотите — сама пойду.
Ивга прибавила шагу. Мише хотелось побежать вдогонку, быть с ней, защищать от нападения мальчишек и отчаянной храбростью очаровать сердце девочки. Но коричневая юбочка вскоре скрылась, и они, минуту помедлив, разом, точно по уговору, повернули к спускy, по тропке, ведущей к протокам и чернокленовой роще.
После ухода Ивги Петька молчал, а Мише было грустно.
Благодатная кубанская осень пышно раскустила орешники, кизилы, ежевику. Ветви, покрытые ягодами, сгибались, обнажая пожелтевшие кое-где листья, но это не казалось печалью: созревшие плоды возмещали увядание. Между кустами бежала светлая протока, кружа опавшие листья, сбивая их в верткие стайки. Кое-где к берегу приткнулась коряга, вода принесла хворост, накидала на дерево, заилила, образовав спокойную заводь. Быстрина пролетала мимо, а в спокойных заводях, с чуть подрагивающей поверхностью, водились сомы.
Они останавливались возле воды, наблюдая за юркими стайками пескарей и еще какой-то мелкой рыбешки. Иногда они явственно различали сытые спины сомят.
— Зря удочки не захватили, — сказал Петя, — я прошлый раз на лимане нарезал лозин. Вот лозины не ломкие, гнутся куда хочешь.
Миша недолюбливал рыбную ловлю за ее спокойствие, но ему нравился ловецкий пыл приятеля, и он поддерживал эту страсть.
— Лески понаделал?
— Ого, еще сколько, — похвалился Петя, — наплел из конского волоса. Ножиком начекрыжил у нашего серого. У него белый хвост, удобный.
— Да, белый хвост лучше, — согласился Миша, — для обмана белый хвост хорош. А вообще белый конь несподручный в хозяйстве. Как ляжет в навоз, так желтые пятна. Ни щеткой, ни скребницей пятен не выведешь…
— Я — песком, мигом отходит.
— Можно кожу порвать, — рассудительно заметил Миша, — это раз, другой, а если всегда песком, мясо повыдираешь.
Внезапно из-под густого сплетения винограда, образовавшего естественную беседку, с шумом вылетел яркий фазан. Заметив людей, фазан метнулся в сторону и сразу пропал за порослями бересклета.
Приятели кинулись за фазаном. Напоровшись на шиповник, остановились. Покидали камни в ту сторону, куда скрылась птица, камни со свистом просекали листву, но фазан не поднимался.
