Делегаты, в большинстве фронтовики, по обычаю того времени, шли вооруженные, впереди несли красное знамя Совета. Знамя, из обыкновенного кумача, было набито на палку, украшенную медным острием, по полотнищу нашиты миткалевые буквы.

Хомутов шел впереди, рядом со знаменосцем; дальним родственником, Ефимом Саввичем Барташом. Бар-таш, политкаторжанин, коммунист, был прислан из хутора Романовского для организации Советской власти в закубанских станицах и селах.

Делегация покинула село, напутствуемая празднично приодетыми жителями. Жены понавязали узелков с провизией и, провожая до парома, двигались вместе. Делегаты немного припоздали, Барташ торопился, и процессия то и дело разрывалась, тогда отстающие догоняли передних. Василий Шаховцов, побеседовав с группой солдат, ускорил шаги, очутился возле Хомутова. Подвалил паром.

— Желаю успеха, товарищ Хомутов, — сказал Шаховцов, пожимая руку. — Я думаю, все будет благополучно. Поддержат фронтовики, там Мостовой.

Он указал туда, где над обрывной грядой раскинулась станица.

Хомутов покричал с парома:

— Василий Ильич, батарею принимай как следует. Просмотри: может, чего порастаскали ребята. У нас тоже ложкари имеются, почище Лютого Степки.

Паром отчалил. С берега затрепетали платки. Трошка прислонился щекой к натянувшемуся крученому тросу, ощущая его дрожь. Трошке хотелось тоже попасть в станицу, но отец, думая вернуться поздно, не взял его с собой. Паром передвигался самоходом. Косо поставленные баркасы гнала быстрина, и рулевому приходилось только не зевать, работая длинным ясеневым правилом. На пароме стояли богатунцы, опершись на винтовки. Надоело оружие фронтовикам, и вот сейчас, приближаясь к тому берегу, думали они, что, может быть, найдут общее слово с казаками-жилейцами, подберут в Совет хороших людей и освободятся от этой докучливой ноши. Некоторые щелкали чинаревые орешки, грызли каштаны, другие от безделья жевали незатейливые харчишки, сунутые женами.

Хомутов следил за сыном. Трошка встал на корягу, махнул картузом, Хомутов ответил. Почувствовал холод, запахнул полы шинели. Обратился к Барташу.

— Василий Ильич предупредил — у велигуровской гати казачий пикет выставлен.

Барташ курил, облокотившись на перила и сплевывая в воду, идущую желтыми кругами водоворотов.

— Много в пикете?

— Человека три, что ли, говорил Шаховцов.

— Так и надо, — сказал Барташ. — Казаки — народ организованный. Столетиями вырабатывали эти прекрасные черты. Пикеты — дело порядка. Нам тоже не мешало бы у них кое-чему поучиться.

— А вот приходится нам их учить, — улыбнулся Хомутов, — вроде мы у слепца за поводыря.

— Это ты верно насчет поводыря, — сказал Барташ. Он пустил длинную струю дыма, моментально подхваченную ветром. — Но за руку их водили всегда, Иван. Случаи были, толкали не в ту сторону. Наше дело их совсем от слепоты вылечить. Возьми, к примеру, Мостового.

— Да, мужик зрячий.

— Мало того, что зрячий, обозленный какой-то. Ты знаешь, что он мне предлагал?

— Что? — встрепенулся Хомутов.

— Ночью переарестовать чуть не четверть станицы и установить Советы.

— Ну а что, плохо, что ли, Ефим?

— Плохо, Иван. Никуда не годится. Вон, по Кавказскому отделу, говорят, здорово народ обозлили такими способами. Станица сто лет на одном месте. Между собой все родня. Арестуй одного, сейчас же кровь заиграет у всех родственников. Десятки лет рядом с черкесами. Что-нибудь значит? Меня один умник уверял: форму только переняли, для удобства верховой езды. Нет. Форма формой, а главное, обычай у черкесов подхватили, вот этот самый вольный дух, гордость горскую. Обидами их заразились. Землю у горцев отнимали казаки же, а скажи ему, казаку, что ты, мол, горца обидел, — с кинжалом полезет.

— Да, это верно, — подтвердил Хомутов и сразу вспомнил поведение Павла Батурина при обсуждении в доме Карагодиных вопроса о земле.

— Жилейцы, камалинцы казаки хотя и линейские, а разрушение Сечи здорово помнят. Вековая обида сохранилась. Ездят по сечевым станицам, по черноморцам, роднятся, стариков слушают. Разобраться по-честному — верно, тогда казаков обжулили. С Запорожья с насиженных мест выселили, а земли пораздавали черт те кому! Вяземскому, князю, двести тысяч десятин прирезали; Потемкину — пятьдесят тысяч; графиня Браницкая и то подхватила немалый кусок казацкой земли. Мало того, черкесские земли, к примеру хотя бы в нашем отделе, казаки отвоевали, а поделили опять-таки произвольно: общинные и вотчинные земли казачества раздали разным бригадирам, кавалерам, полковникам…

…Возьмем, к примеру, местную обстановку, почему Гурдай имеет пятнадцать тысяч десятин, почему Карташев-полковник на крупном вечнике сидит? Самих казаков возьмем. Наделы-то только на мужиков, а бабы мимо. У кого одни девчата — караул! Тут тоже несправедливость.

Барташ достал из кармана платок, встряхнул его и высморкался.

— Не платок, а простынь, — удивился Хомутов.

— Люблю такие, надежные, — улыбнулся Барташ и продолжал — Будешь сегодня говорить на митинге — не лезь на грудь ногами, а то у нас имеются ораторы, вылезут на полтуловища повыше и пошел чесать за здорово живешь: казаки, мол, землей попользовались, теперь мы попользуемся: забирай наделы, сарай ломай orлы. Казака на дыбы поднять два пустяка, а вот как он разгорячится — попробуй справься… Удила поперекусывает.

Паром подвалил. Делегаты построились и двинулись по шоссе. Барташ уже тихо что-то шептал Хомутову, и тот, слушая его, кивал головой и кое-что записывал в небольшую затрепанную книжицу.

— Взял бы сам выступил, ишь как ты все изучил, сказал Хомутов, с уважением оглядывая родственника.

— Нужно будет — выступлю, — сказал Барташ. — Но лучше, если ты поговоришь с народом. Тебя знают как облупленного, житель ты местный, а я для них чужой, они же посторонних не любят, боятся, что их обмануть приехали. С города сегодня должны приехать, из комитета. Не знаю, кого пришлют.

— Уж пришлют с хорошей глоткой.

— Крикливая — не всегда хорошая, Иван. Крикунов боюсь…

Шоссе завернуло к гати.

Неожиданно из-за соломенного сарая хлопнул выстрел, такой нелепый и ненужный, что он никого не испугал. Богатунцы остановились.

— Кто там балуется? — закричал Хомутов.

Вместо ответа из кустов бузины и черной смородины остро мелькнули дымки, по-шмелиному прожужжали пули, плямкнулись о булыжник. Кто-то скверно выругался, кто-то вскрикнул.

— Ложись, — отрывисто скомандовал Хомутов, и Барташ, очутившийся рядом, заметил его посеревшую щеку.

Все легли и без команды, подчиняясь познанным на войне законам. Подтянулись в сточный буерак.

Дымки повторялись чаще, беспорядочней, стреляли из берданок. Стайка воробьев снялась лохматой тучкой с длинного сарая и метнулась в сторону, будто сдутая ветром.

Уверенно заработал пулемет, и Барташу было видно, как подрагивали кожух и косо установленное на сухом чурбаке колесо.

— С пулемета жарят зря, поверху, — хрипнул он на ухо Хомутову, — поори, у тебя глотка широкая.

— Товарищи, — снова закричал Хомутов, чуть приподняв голову, — тут, видно, ошибка. Мы, богатунцы, идем на смычку, на митинг…

— Огонь!

Застрекотал шулемет, сжевав три-четыре подачи ясно поблескивающей на солнце ленты.

Барташ потянул предохранитель и деловито подкинул в ладонях винтовку.

— Можно было бы принять бой, — покряхтывая, сказал он нарочито спокойным голосом.

— Ну? — нетерпеливо перебил Хомутов.

— Вот тебе и ну. Надо характер выдержать. Отступать, в камыши!

Богатунцы вслед за Хомутовым поползли к камышам. Гребешок шоссе скрывал их от взоров заставы. На дороге остались два человека, третий был ранен и полз, на ходу закручивая руку вырванным куском рубахи.

— Ребята пусть уходят гирлом к Кубани, — сказал Барташ, — а мы в станицу, выясним…

Стрельба внезапно прекратилась. На шоссе появились казаки, осторожно передвигаясь к трупам.

Раненый немного отстал, обернулся, навалился на локоть и, свалив винтовку набок, выстрелил.