Школа Сусловой была открыта 12 декабря 1868 года, а уже через три месяца ее закрыли. Почему?

Дело о школе Сусловой приобрело далеко не местный характер. Известна записка попечителя Московского учебного округа министру народного просвещения Д. Толстому, где сообщалось об А. П. Сусловой как человеке неблагонадежном. Аргументы: «во-первых, она носит синие очки, во-вторых, волосы у нее подстрижены. Кроме того, имеются слухи о ней, что „в своих суждениях она слишком свободна и никогда не ходит в церковь“»[57]. 29 марта 1869 г. в газете «Петербургские ведомости» появилась заметка Ф. Нефедова, где давалась высокая оценка педагогическому начинанию А. П. Сусловой и с прискорбием сообщалось о закрытии школы. Здесь, в частности, говорилось: «В короткое время училище г-жи Сусловой успело зарекомендовать себя с самой лучшей стороны: хорошие и преданные делу наставники (все имеющие дипломы, и в числе их священники), человеческое обращение с учащимися и страстная любовь к занятиям самой учредительницы заставили отдавать в новое училище своих детей тех родителей, которые прежде в образовании, кроме „развращения нравов“, ничего не видели. Училище г-жи Сусловой могло принять широкие размеры, как вдруг неожиданный случай — и все разбилось. Случай этот поразил не только людей, заинтересованных в деле, но и все мыслящее и сколько-нибудь честное население Иванова.

„В середу, т. е. 12 дня н. м., приехал из Шуи смотритель училища и отобрал у г-жи Сусловой дозволение, данное ей на открытие училища г. начальником учебного округа, а девочек велел всех распустить и учебные занятия совсем прекратить.

Это событие произвело здесь такое сильное и глубокое впечатление, что о нем одном только везде и говорят. <…>

Носятся, впрочем, слухи, что нашлись такие личности, — у нас где их нет? — в которых училище г-жи Сусловой возбудило зависть, и они сделали все, что было нужно…“»[58]. История с открытием и закрытием школы-пансиона дает возможность увидеть Иваново в двух ракурсах. Не такое уж это было «чертово болото», если здесь начинание А. Сусловой получило со стороны многих ивановцев благодарный отклик, о котором пишет в своей заметке Нефедов. Но культурный потенциал пробивался с великим трудом. Его на корню глушили «завистники». И та же Аполлинария Прокофьевна Суслова вынуждена была уехать из Иванова в Москву.

А в конце «сусловского» сюжета хочется обратить внимание на то, как тесно переплетаются в «ивановском тексте» имена Ф. Д. Нефедова и А. П. Сусловой. Один из родоначальников мифа об Иванове становится в какой-то момент близким другом «возлюбленной Достоевского», настолько близким, что Л. Сараскина высказала предположение, что именно о Нефедове идет речь в следующем фрагменте письма Сусловой от 14 сентября 1869 г. Е. В. Салиас: «… Я понравилась и полюбила человека, который вызвался не только поправить мои дела, но и открыть мне новую дорогу…»[59]. Не последнюю роль в сближении этих двух замечательных людей сыграло желание обоих внести светлое начало в ивановскую жизнь, приблизить «русский Манчестер» к образованию и культуре.

Миф об ивановских фабрикантах как о кровопийцах-стяжателях, лицемерах, крайне невежественных людях акцентно культивируется при советской власти. Весьма показательна в этом плане литературная деятельность журналиста И. А. Волкова, написавшего книги «Ситцевое царство» (1изд. — 1926 г., 2-е — 1937 г.), «В старом Иванове» (1945). Сын рабочего-красковара, с двенадцати лет работавший на фабрике А. М. Гандурина, Иван Андрианович Волков знал изнутри ивановский фабричный мир и оставил много колоритных зарисовок, связанных с подневольной жизнью ткачей. И некоторые его «картинки», рисующие быт и нравы местных фабрикантов, до сих пор не утратили исторической ценности. Вот, например, глава из книги «Ситцевое царство» — «Господа Гарелины», где речь идет о семье фабриканта Александра Ивановича Гарелина. Здесь мы встречаем по-своему замечательное описание уклада семейной жизни Гарелиных. «Зимой они живут в пригородном сельце Воробьеве, в старинном дедовском доме. Дом этот — типичный образец жилищ, в каких жили наши фабриканты сто лет назад. В тенистом саду, среди обширного двора, обставленного службами — просторными каретниками, погребами, кладовыми, банями и оранжереями, стоит низкий, двухэтажный кубообразный каменный дом. В нижнем этаже этого дома находится „жилье“: тесные, темные, с низкими потолками комнаты. В комнатах нижнего этажа стоит старинная пузатая мебель красного дерева, обшитая крепким сафьяном, и висят огромные образа с „негасимыми лампадами“. Стены комнат украшены портретами предков, дурно писанными маслом, или шитыми цветным бисером картинами на религиозно-нравственные темы… В глубине дома, в одном из самых укромных и тихих уголков его, ютится „моленная“, обязательная принадлежность всякого старинного фабрикантского дома в Иванове. Моленная, очень низкая и небольшая комната, как сплошной броней, с потолка и до самого пола завешена множеством старинных икон…

Вверху, во втором этаже, в парадных комнатах гарелинского дома, гораздо просторнее, воздух свежее и обстановка наряднее…»[60].

Через этот интерьер открываются временные срезы, как годовые кольца на толстых деревьях, домашней жизни ивановских фабрикантов, переплетение в ней старого и нового. Ценно то, что здесь зафиксирована память о раскольнических корнях фабричного Иванова (описание моленной). Но, когда И. Волков переходит к характеристике человеческих типов фабрикантов, его бытописательство становится узко прямолинейным, выверенным на социальный фельетон. «Федор Никонович Гарелин, живший в 60–80 годах, развлекался тем, что, напившись в купеческом клубе до одурения, устраивал там грандиозные скандалы. На рассвете любил уходить в таком порядке: впереди шел клубный оркестр, наигрывая бравурные мотивы, а за оркестром, в сопровождении собутыльников, шествовал пьяный Гарелин совершенно голый. Следом за самодуром, но в почтительном от него расстоянии (так как пьяный купец кидался винными бутылками) шла полиция и „честью просила“ господина фабриканта прекратить „увеселение“.

Самодуры-фабриканты Зубковы, не умея придумать что-либо более остроумное для своего развлечения, катались по улицам города в огромной лодке, поставленной на колеса. В лодке сидели музыканты и стояли столы с обильным угощением…»[61]. Обличительными картинками, выполненными в такой манере, переполнены обе книги И. Волкова.

Не в лучшем виде предстают фабриканты и на страницах сказов об ивановском прошлом, принадлежащих М. Х. Кочневу. Объединенные в книгу «Серебряная пряжа» (М., 1946), эти сказы носят строго выдержанный классовый характер. С одной стороны, талантливые, душевно богатые ткачи, а с другой — чуть ли не от рождения преступные, жадные фабриканты-угнетатели, озабоченные одним: как выбить из рабочего люда последнюю копейку. Сказ Кочнева «Непробудный сон» начинается так: «Бывалыча, приди зимой в контору к Гарелину, попроси горсть снегу с его двора — и то не даст. Сперва спросит: „На што тебе?“, потом в затылке почешет, подумает и скажет: „Можа, снег самому на что понадобится“»[62]. Но потом выясняется, что бывают у Гарелина минуты расслабления, когда он и наградить может. Оказывается, скрипичная музыка сильно фабриканта размягчает, и под ее влиянием он добрей становится. Но слабость эту Гарелин, когда дело доходит до серьезного испытания, преодолевает. Превыше всего для него — сознание, что он «от серебряного корня десятое колено», что нет равных ему по богатству.

Таков самый, пожалуй, щадящий по отношению к фабрикантам сказ Кочнева. В других же его произведениях они являются чаще всего как откровенные преступники. Родоначальник династии Бурылиных предстает здесь фальшивомонетчиком, убившим своего наставника («Пальмовая доска»). До смерти доводит жадность предков то ли Куваевых, то ли Грачевых (и те, и другие, по мнению автора книги, — одного поля ягоды) в сказе «Серебряная пряжа», давшем название книге. Примеры такого рода можно множить и дальше. При этом глупо было бы отрицать, что в этой черной мифологии отсутствует жизненная правда. Была и алчность, были и преступления. Все это прекрасно показано, например, в романах М. Горького «Фома Гордеев», «Дело Артамоновых», но здесь не умаляется величина личности первонакопителей, талантливость натуры промышленных людей. А именно с таким умалением мы сталкиваемся во многих «ивановских» повествованиях о фабрикантах, на что в свое время справедливо указал в своем дневнике А. Е. Ноздрин, один из тех, кто в 1905 году в качестве председателя Иваново-Вознесенского общегородского Совета рабочих депутатов возглавлял борьбу за социальную справедливость. Ноздрин критиковал книгу И. Волкова «Ситцевое царство» за то, что ее автор не нашел «в описываемых им старых ивановца ни одной человеческой черты.