В. Ружина считает крайне необходимым включить в свою книгу о Лебедеве блестящую характеристику, выданную комсомольской организацией ивановского строительного техникума для поступления выпускника в Военно-морское училище («Бюро комитета ВЛКСМ отмечает, что тов. Лебедев всегда добросовестно и по-большевистски относился к общественной работе, являясь примерным учащимся, и рекомендует его в Военно-морскую школу, как одного из наиболее выдержанных, политически стойких и проверенных на общественной работе комсомольцев»[291].)

Не надо в данном случае, справедливо усматривая односторонность, в показе места Иванова в жизни молодых поэтов, сваливать всю вину на критиков. Сами поэты часто подводили читателей к мысли об их особой преданности славному рабочему городу. Вспомним А. Лебедева, который, уезжая из Иванова, написал такие стихи:

(«Иваново», 1935)

Впоследствии легенда о героическом штурмане подводной лодки как заводском «парне из нашего города» будет закреплена в воспоминаниях, критических работах и прежде всего в ивановских материалах о Лебедеве[292].

Причем здесь не лишне сказать, что видение и прославление Иванова как одного из самых советских и партийных городов присутствует у ивановских «фронтовиков» на протяжении всего существования советской власти. Поэтические сборники В. Жукова 1960—80-х годов могут служить этому доказательством. Вот, например, стихотворение «Витязи революции». С искренним восторгом рассказывается здесь об ивановских коммунистах, которые всегда там, куда звала их партия. Они были частью великого государства, чья сила в идеологическом советском единстве:

На основании вышесказанного можно сделать вывод, что «фронтовики» представляли собой насквозь политизированное поколение, берущее «под козырек» при словах «советское государство», «Сталин», «партия». Но почему же в таком случае они так непросто входили в литературу? Чем привлекло их творчество, например, «шестидесятников» и почему сегодня, пусть и не в массовом виде, интерес к нему остается? Общий ответ здесь может быть таким: со временем все отчетливей стал вырисовываться потаенный план жизни и творчества «фронтовиков».

Оказалось, что многое здесь, даже если брать начальный период, не укладывается в рамки «типичного героизма» 30—40-х годов. Героико-патетическое начало, пресловутая партийность творчества переплетается в их судьбе с трагическим мирочувствованием, приобретающим особо острые формы в конце века.

Впрочем, и в начале пути представление о трагедии этого поколения уже давало о себе знать.

Уже само «поколенческое» самосознание молодых поэтов второй половины 30-х годов было в какой-то мере вызовом «типовым» представлениям о времени. Поколение в их понимании — не отвлеченное представление о советской молодежи, а избранное эпохой живое братство молодых людей, готовых совершить предназначенное только им. И это предназначение они видели в спасении не только России, но и всего мира от коричневой чумы фашизма. При этом будущие «фронтовики» не только не исключали своей гибели, но акцентировали внимание на этом, вольно и невольно вступая в конфликт с массовой советской поэзией, с такими, например, стихами, печатавшимися в поэтическом сборнике «Оборона» (Л., 1940): «Реют соколы в лазури// безграничной вышины, // Ни туманы и ни бури // Им, отважным, не страшны». Или: «Нависли тяжелые, // Черные тучи, // И если фашисты // Навяжут войну, // Пойдем мы на битвы // И силой могучей // Врагов уничтожим, // Восславим страну». А теперь вспомним ключевые строки из программного стихотворения Н. Майорова «Мы»:

Как не похоже «оборонное» массовое «мы» на «мы» Николая Майорова! В первом случае оно не больше, чем знак обезличенного большинства. В майоровских стихах «мы» — трагическое обозначение поколения живых людей, потенциальных творцов, растворившихся в героическом мифе, но явно не реализовавших всех своих индивидуальных человеческих возможностей.

Обратим внимание на сам жанр этого произведения Майорова. Это одновременно и гимн героическому поколению, и реквием, и послание в будущее, сродни знаменитому вступлению к поэме В. Маяковского «Во весь голос». Суть обращения Майорова к потомкам можно сформулировать так: мы хотим, чтобы наша жертвенность не была напрасной; реализуйте то лучшее, что было в нас, идите дальше, ведь боролись мы в конечном счете за сохранение гуманистических основ мироздания.

Хорошо сказал о своеобразии вступления в мир «майоровской» когорты поэтов А. Немировский, который сам был причастен к этой когорте: «Чутко и напряженно вслушивались начинающие поэты в эпоху, улавливая раскаты близкой грозы. Ощущение надвигающейся тревоги и беды для себя и своего народа было чуждо многим из уже сложившихся и печатавшихся поэтов того времени. Оно могло восприниматься как неоправданный пессимизм и трактоваться как оппозиция тезису, что победа будет быстрой и едва ли не бескровной. Вот почему был рассыпан университетский сборник, и „Мы“ не вышло на страницы многотиражки»[293].

Еще раз подчеркнем: поэтическое «поколение 40-го», которое представляли Майоров и его ивановские собратья по перу, пыталось осмыслить свое явление в крупно историческом, социальном масштабе. При этом оно отталкивалось от советской реальности, того лучшего, что было создано человечеством. СССР в поэзии будущих фронтовиков — это новая передовая цивилизация, центром которой является московский Кремль (см., например, стихотворение Н. Майорова «Ни наших лиц, ни наших комнат…»)

И вместе с тем в это широкое государственное пространство врывается микрокосм природного, личного существования, в результате чего советский мир в восприятии «поколения 40-го года» перестает быть идеологически и художественно односторонним. Как отражается это в «ивановском» мифе?