Очерк Вихрева «Соцветие Иванов» начинается с обыгрывания имени заглавного города области: «Иваново звучит предельно просто, что очень соответствует характеру самих ивановцев. Но под этой простой и бедной одеждой скрывается внутреннее богатство, счастливая несхожесть и самобытная красота». А дальше Вихрев говорит о том, что «революция, возродившая Палех и отдавшая его Иванову, захотела как бы подчернуть это свое веление удивительным именным совпадением: возрожденный Палех— это не что иное, как маленькая кучка Иванов и Ивановичей: Иван Михайлович Баканов, Иван Васильевич Маркичев, Иван Петрович Вакуров, Иван Иванович Голиков, Иван Иванович Зубков, Алексей Иванович Ватагин…» (46).

Палехские Иваны, как и Иваны ивановские, люди артельные, нацеленные на создание «прекрасной композиции социализма». Но эта артельность не только не исключает индивидуального начала, а всячески способствует его раскрытию. Замечательны портреты художников, запечатленные в «Соцветии Иванов». Вот Иван Михайлович Баканов, «в глазах которого таится мудрое спокойствие человека, чуждого разуму и не разбрасывающего попусту силы» (124). Иван Петрович Вакуров: «Если его не окажется дома, значит, он где-нибудь во дворе — загоняет коз или удит рыбу в безмятежной незабудковой Палешке. Он окружен этим зеленым миром — Иван Вакуров — молчаливый и грустный, измученный работой и туберкулезом, много счастья растерявший в жизни, но сохранивший одно счастье — счастье художника» (126).

Наиболее объемно и основательно представлен в вихревской портретной галерее художников-палешан Иван Иванович Голиков. Его портрет строится на контрасте внешнего и внутреннего. С одной стороны, «лицо захудалого мастерового, — подумаете вы, — усы, тощенькая бороденка, взлохмаченные волосы…» Но, с другой стороны… Глаза. «Они смотрят пронзительно-остро. Порой в них только лукавство, порой ясная сосредоточенность, а порой они засвечиваются вдохновенным озарением. Посмотришь пристально на этого среднего человека и вдруг в какую-нибудь секунду поймешь, что перед тобой стоит средневековый мастер — человек большой работы и большой души» (130).

Подходя к явлению Палеха как социальный романтик, всячески подчеркивая советский характер творчества палехских художников, Вихрев, тем не менее, отдает лучшие страницы своих очерков показу той корневой, природной основы, без которой не было бы сегодняшнего Палеха. И это смущало ортодоксальную советскую критику, считавшую, что Вихрев, напоминая о традициях палехского искусства, шире — о традициях палехской жизни, зовет палешан не вперед, а назад[197]. Е. Вихрева, конечно, расстраивали такого рода оценки, но ведь в них «от обратного» давалось представление о нестандартном образе Палеха, нарисованном в его очерках.

Палех у Вихрева неотделим от окружающей его природы. Именно она издревле побуждала палешан к творчеству. «Творческое лицо художника, — пишет Вихрев в цикле очерков „Академия-село“, — напоминает мне малоисследованную страну. А лицо всякой страны слагается из целого ряда признаков: пространство ее территорий, рельеф местности, климат, флора, фауна, население, культура, социальный строй» (177). Вихрев открыл лицо «палехского человека» в его неповторимом природно-социальном качестве. Это мечтатель-чудак, стихийный художник, чье жизненное и творческое поведение непредсказуемо. И в этом плане замечательна фигура Александра Егоровича Балденкова, ставшего главным героем цикла очерков Вихрева «Бедный гений».

Несуразный человек («чудиками» назовет позже таких людей Василий Шукшин), Балденков преисполнен одним желанием: посвятить свой стихийный талант людям. «О, если бы люди могли узнать, — восклицает он в своих мемуарах, — какие трогательные хвалы бывают приготовлены у меня для них. Нет, люди никогда этого не узнают, может, разве ты, мой далекий и неведомый друг. В тихие часы полуночных вдохновений я бываю хозяином всей мировой атмосферы и ничего нет для меня недоступного и враждебного». И дальше совершенно неповторимый текст «бедного гения»: «Я старик, но я люблю девические глаза, обращенные на зеленеющий луг, я люблю поднимающиеся стебли трав и звезды, мерцающие в полуночном небе.

Вихрев одерживает в рассказах о Балденкове художественную победу, предоставив слово самому герою. Сказовая форма в данном случае на редкость содержательна. Она дает возможность воскресить внутренний строй души «палехского человека», казалось бы, обреченного на забвение.

В заключении очерков о «бедном гении» мы встречаемся со следующим авторским признанием: «Вот я закончил свои беглые записки, и меня берет сомнение: нужно ли было так много писать о человеке, который ни в одной области своей деятельности не добился вершины? <…> Удачливый иконописец, красноармеец, милиционер, малограмотный поэт, свободный художник, сторож кирпичного завода, сознательный маляр… Сколько различных людей совместилось в одном человеке, а цельного и большого не получилось. Зачем же было писать о нем?

Но сомнения мои быстро исчезают <…> Сколько бедных гениев, великих людей, обреченных на маленькую судьбу, встречаем мы в нашей жизни? Сколько Балденковых сгорает в нашей глуши? Они — пылающие костры, и в свете их загубленной жизни люди научаются честнее и лучше смотреть друг на друга» (280).

Включив палехскую тему в «ивановский» миф, Вихрев философски осложнил ее феноменом «бедного гения» — феноменом человека, который не вписывается в официальные представления о жизни. А ведь вихревский Палех в целом интересен для нас сегодня не панегириками в адрес его советскости, которых немало в рассматриваемых очерках, а именно, как сказал бы Горький, «фигурностью» души палехских художников, не потерявших своей индивидуальности тогда, когда наступала эпоха обезличивания всего и вся.

Открытие Вихревым Палеха широко отозвалось в последующей ивановской и не только в ивановской литературе. Хотелось бы напомнить здесь о романе Бориса Пильняка «Созревание плодов» (1935) — последнем крупном произведении этого выдающегося писателя, появившемся в советской печати.

Как и у Вихрева, путь к Палеху проходит у Пильняка через Иваново. Новый Палех начинается для автора «Созревания плодов» с Красной Талки, где был создан первый в мире Совет рабочих депутатов. В романе подчеркивается, что Арбеков (главный герой романа, за которым узнается сам автор) «приехал в Палех тридцать лет спустя после Талки (то есть после летних революционных событий 1905 года в Иваново-Вознесенске — Л. Т.), за сутки до дня начала Совета на Талке и пробыл в Палехе почти столько же, сколько продолжалась Талка, талкские дни. Сергей Иванович знал, что жизнь должна быть как искусство, — и он приехал на родину прекрасного»[198].

Пильняка, как и Вихрева, Палех привлекает не только своей советской новизной, но и тем, что здесь живут люди, не утратившие какого-то тайного знания бытия, изумления жизнью. «В Палехе, — пишет Пильняк, — жил изумленный народ, художники, мастера, изумленные всем, что происходит в мире и с ними. Изумленными и праздничными ходили деды, которые на старости лет не принимали участия в общественной жизни <…> Изумленным ходило старшее поколение, бывшие иконописцы, солдаты мировой войны, красноармейцы, спугнутые с векового своего промысла и сейчас — художники. Изумленным ходило второе поколение художников, <…> которое в двадцать втором году затруднялось решить, что лучше — искусство или валянье валенков.<…>

На самом деле лошади в этом селе похожи на голиковских коней. На самом деле колхозники в этом селе становятся художниками. <…> На самом деле женщины здесь и в праздник, и в будни ходят с брошками, написанными их мужьями и братьями, причем на брошках изображены олени и лани, песни и сказки <…> Дети с трехлетнего возраста играют здесь в искусство, — родившиеся уже с пальцами художников, от рождения умеющих держать кисточку»[199].