«Что я сделала не так?»

Серый мышонок забрался на стол и, косясь на Эльму чёрными бусинками глаз, засеменил к куску хлеба, оставшемуся нетронутым. Добравшись до еды, он ещё раз покосился на неподвижную фигуру и весело захрустел.

«Что же я сделала не так?» Мысль настойчиво сверлила мозг днём и ночью, не давая покоя. Снова и снова Эльма прокручивала в голове каждую минуту того дня и каждое сказанное ею слово, стараясь понять, где же она совершила ошибку.

И каждый раз понимала, что никакой ошибки не было. По всем законам Нумерии она, Эльма Гинратус, была права! И любого из представленных ею доказательств с лихвой хватило бы, чтобы признать законным любого наследника в любом из ланов. Если бы только эти законы потрудились исполнить…

Какой же наивной дурой надо быть! Ведь она свято верила, что стоит ей появиться со своими притязаниями, как все эти обличенные властью господа тут же кинутся признавать право на трон за тем, за кем оно и должно быть признано, – за её мальчиком.

Эльма вздохнула, заставив мышонка испуганно притихнуть. Смешно дёрнув носом, он уставился на женщину. Но та больше не шевелилась, поглощённая своими невесёлыми мыслями.

Юнарий не хотел отпускать её, пытаясь убедить, что любая попытка заявить его права на трон неминуемо потерпит крах. Но Эльма ничего не желала слушать – слишком долго она ждала этой минуты. И сын в конце концов сдался. Единственное, на чём он настоял: Эльма поедет на церемонию в сопровождении Суана Дейлопа, друга и главного советника Юнария, который в этом путешествии будет исполнять роль её охранника.

Море в это время года бывало крайне неспокойным, и госпожа Эльма в сопровождении Дейлопа и шести слуг весьма суровой наружности отправилась через Митракию. Уже стоя у повозки и с любовью глядя в хмурое лицо сына, она провела ладонью по его щеке и, пригнув его голову так, что её губы почти коснулись его уха, тихонько прошептала:

– Всё будет хорошо, мой милый! Я сделаю всё возможное и невозможное, чтобы ты занял то место, которое всегда было предназначено тебе. Верь мне, сынок. Я не говорила тебе раньше, но главное доказательство того, что ты – сын Палия, лежит в моей комнате, в шкатулке. В твоей любимой, помнишь её? С дельфинами и рыбками… поверни морскую звезду, чтобы её самый длинный луч смотрел на замочную скважину…

Юнарий удивлённо взглянул на мать, потом наклонился и поцеловал её тонкие холодные пальцы. И долго ещё стоял, провожая взглядом удаляющуюся повозку.

Как она только могла подумать, что эти самодовольные, насквозь лживые господа захотят что-то поменять в своей устоявшейся сытой жизни? Пусть даже её Юнарий несравнимо умней и порядочней этого пропойцы и тупицы Рубелия…

Или… именно поэтому? Конечно же эти напыщенные и разряженные, как стая павлинов, министры просто испугались, что её любимый сын будет справедливым Повелителем и заставит их всех жить по их же законам. И наведёт порядок в прогнившем насквозь, погибающем государстве…

Боги, Боги, о чём это она? Какое ей дело до этого государства, которое кому-то надо спасать? Она сама сейчас оказалась в такой ситуации, что спасать нужно её. Как был прав Юнарий, отправив вместе с ней Дейлопа. Тот наверняка уже добрался до Ундарака, а значит, её освобождение – дело если не ближайших часов, то дней.

Эльма встала и прошлась по комнате. Пять шагов от стены до двери, пять шагов обратно… Холодно… Она уже потеряла счёт часам, которые провела здесь, в сырой камере нижнего этажа Саркела, куда лучи солнца не могли пробиться сквозь толщу камня. Единственным светом, разгоняющим по углам дрожащие тени, был слабый огонёк масляной лампы, стоящей на грубом деревянном столе.

Первые несколько дней её держали в одной из комнат на верхнем уровне, где дневной свет оставлял тусклый след под самым потолком, а свежий воздух умудрялся проникать внутрь через крошечное зарешеченное оконце. Каждый день она в сопровождении молчаливого стражника приходила в Зал правосудия, где Аврус Гентоп с двумя помощниками задавали ей одни и те же вопросы о её связи с Палием, рождении сына и его дальнейшей жизни. И каждый раз она вновь и вновь рассказывала им одно и то же, слово в слово.

Угрюмый писарь изо дня в день записывал её ответы в толстую чёрную книгу, водя по листам тонко заточенным пером. На пятый день, видя откровенную скуку на бледном лице Гентопа, вместо ответа на его очередной вопрос Эльма вдруг спросила:

– Когда вы собираетесь выслушать моих свидетелей, господин судья? За ними уже отправлены в Ундарак ваши помощники?

Лицо Главного судьи застыло, только маленькие глазки испуганно заметались. Он кашлянул и неодобрительно скривился:

– Повелитель Нумерии Рубелий Первый не посчитал нужным выслушивать каких бы то ни было свидетелей, так как нет никаких оснований считать, что сын торговца Пуниса Гинратуса может претендовать на что-то большее, чем лоток с пирожками на Торговой площади Остенвила. Он был рождён торговцем – пусть и остается им в своей Солонии!

– Тогда к чему вы держите меня здесь и задаете эти бесконечные вопросы? Не разумней ли отправить меня в Солонию помогать моему сыну печь эти самые пирожки?

Главный судья презрительно поджал губы и, пожевав их, выдал:

– Повелитель обдумывает этот вариант, но нанесённое ему оскорбление слишком тяжко, чтобы просто так отпустить виновницу такого небывалого скандала.

– Конечно, как же я не догадалась? Ему нужны деньги! Сказали бы сразу, а не морочили мне голову этим спектаклем. Мой сын заплатит любую сумму, которую назовёт Рубелий!

– Повелитель Рубелий! – Гентоп снова пожевал свои бледные губы и внимательно посмотрел на Эльму. – Я передам Повелителю наш разговор, госпожа Гинратус. О результатах я объявлю вам сразу, как только он примет какое-то решение.

Утро следующего дня Эльма встречала с надеждой на скорое освобождение. Когда в замке заскрежетало железо и дверь распахнулась, она была совершенно уверена, что всё решилось и она сегодня же отправится домой, чтобы утешить сходившего с ума от беспокойства сына. Но вместо того, чтобы проводить её на залитый солнцем двор, молчаливый страж подвёл женщину к какой-то двери, и из глубины, куда вели широкие каменные ступени, ей в лицо пахнуло затхлой сыростью и холодом. Не слушая её возражений, стражник жестом приказал ей следовать вниз. Понимая, что этот человек только исполняет отданный ему приказ, она, задавив рвущийся изнутри крик, шагнула на лестницу.

Они вошли в гулкий коридор второго уровня, где из маленьких окошек с толстыми решётками её провожали любопытные взгляды обитателей этой мрачной тюрьмы. Из некоторых камер их приветствовали насмешливые голоса или громкие бессвязные крики, больше похожие на вой, от которых по спине Эльмы бежали мурашки. Вдруг из ближнего оконца в узкое пространство между прутьев просунулась бледная костлявая рука с длинными загнутыми ногтями, и жуткий голос, похожий на шелест ветра в разрушенном склепе, прохрипел:

– Прощай… прощай… прощайся…

Эльма шарахнулась от направленного на неё страшного пальца, отскочив к противоположной стене коридора, где из-за двери на неё глянули дикие глаза другого узника. Тот оглушительно захохотал, обнажив почти голые дёсны с торчащими обломками гнилых зубов:

– Эй, Такин, вонючий придурок! Эт куда ты повёл такую красотку? Давай её сюда! Мы с ней тут славно погреемся!

Такин лениво повернул голову и пробурчал:

– Всё не уймёшься, Хумар? Мало ты на воле баб перепортил, так думаешь, и тут тебе чево отломится… Погоди, вот отведу дамочку на место, зайду к тебе с плёткой, погрею!

Хумар, довольный уже тем, что хоть какое-то событие скрасило его бесконечное одиночество, охотно продолжил зубоскалить:

– Да брось ты, Такин! Дамочке внизу будет ой как одиноко, а тут смотри – парни как на подбор… один краше другого! Заскучает она там, бедняжка, без нашей изысканной компании!

– Угу, убийцы, насильники и разбойники! В волчьей стае спокойней, чем в компании с любым из вас, головорезов!