Мелькают в дневнике и отзвуки событий на фронтах (Сталинград, Марокко, Великие Луки и т. д.), иногда даже анекдоты: «Немцы уже устали стоять у Сталинграда. Гетто призывает жертвовать стулья, чтобы они могли там посидеть (один из новейших анекдотов)» (14.11.1942).

Интересны не только факты, но и оценки Тамары, вомногом, разумеется, очень детские. Евреи, ловко проносящие в гетто продукты (и она сама в том числе!) представляются ей героями: «…Даже имея при себе пять килограммов, ухитряются “чисто” пройти проверку. Вот это народ! Такой народ никогда не погибнет. Для него не существуют никакие приказания, никакие запреты. Наш народ никогда не будет соблюдать такие запреты. Поэтому он всегда будет существовать и не даст себя уничтожить» (21.9.1942[272]). И Тамара права: они и были героями, рисковавшими всем лишь бы поддержать близких.

Другая запись поражает своей темой: еврейская девочка в гетто, не знающая, останется в живых завтра или нет, дополнительно страдает еще и от того, что у нее отнято такое само собой разумеющееся и насущное – элементарную и счастливую возможность учиться: «Открылась старая рана – начался учебный год. Больно мне, очень больно, что еще один год пропадает. Но ничего не поделаешь. Утешаю себя, чем только могу» (21.9.1942). И спустя еще год с лишним: «Казис в шестом классе. Еще два года, и он кончает. Словно ножом укололо в сердце. А что будет со мной? Кем я стану? Открылась старая рана – учеба, учеба… Три потерянных года. О, Боже! Вспомнилось прошлое. Класс за классом я поднималась все выше и выше, но вдруг – стоп, препятствие, и уже три года я не учусь. Трудно утешить себя. Но только не убивайте, не губите меня. Я еще достигну своего!» (5.12.1943).

Одно обстоятельство нуждается в пояснении, а именно конфессиональная принадлежность Тамары и ее семьи. И Иом-кипур с Пуримом, и сочельник с Пасхой и Днем Трех Волхвов упоминаются в дневнике почти на равных. Может даже сложиться впечатление, что она и ее родители – не просто ассимилированные еврейские интеллигенты, но еще и конвертиты, обращенные в христианство «выкресты».

Но это, как выяснилось при подготовке книги, не так. Правда, сама Тамара, под влиянием литовки-домработницы, бравшей ее, маленькую, с собою в костел, действительно одно время думала креститься и уж, по крайней мере, эмоционально и положительно относилась к католичеству. Но это было до гетто, гетто же, как она написала в одном из писем, быстро «рассеяло светлый миф о христианстве».

Католичество же осталось далеко позади, как сакральное воспоминание:

«Посоветуй мне хотя бы ты, Иисус, когда-то я так тебя любила!» (5.12.1943). А в сочельник того же года она решительно провела черту: «Их праздник, не наш, их Иисус родился, наш Спаситель еще должен родиться. Они не соблюдают десяти Божьих заповедей, они не любят брата своего, как себя, – они убивают нас. Вы славите Иисуса ради праздника, ради водки, но не выполняете заповедей. Вы не любите своего Иисуса. И он проклял вас, и мы проклинаем вас – будьте прокляты вовеки!!» (24.12.1943).

Именно в гетто у Тамары пробудилось еврейское национальное самосознание, но не религиозное, а языковое: она начала учить – и успешно – еврейский язык, причем не идиш, который она худо-бедно знала, а именно иврит! В свои 13–15 лет она записывала и фольклор гетто (на идише): «Собираю творчество гетто, очень красивые песни» (28.12.1942). Бесспорно, это явление той же природы, что и тяга к дневнику.

Семья Тамары была светской и не блюла ритус иудаизма. Зато отец был убежден в том, что прежде всего надо хорошо знать язык и обычаи того народа, среди которого живешь. И эта концепция, как подчеркивала Тамара, имея в виду колоссальную помощь со стороны стольких литовцев, «сыграла не последнюю роль, в том, что мы с Витей выжили».

Впрочем, серьезный вклад в выживание вносила и банальная коррумпированность властей. Не раз поминает Тамара так называемый «Витамин “П”», то есть подкуп и протекцию, которые помогли ее отцу и обеспечить сына необходимым для передвижения удостоверением, и вызволить дочь из геттовской кутузки.

Особо хочется сказать о самом светлом и трепетном, что бывает в жизни каждого человека, – о любви. Дневник Тамары невольно приоткрывает и эту часть ее жизни – трогательную историю ее детской любви к Казису (Казимиру) З., литовцу, сочинителю, как и она, стихов и, кстати, одному из тех, кто подбирал для нее спасительное убежище. Их роман в редких касибах[273], написанных молоком, протекал бурно и порождал, как и полагается, стихи с обеих сторон.

Спустя 60 лет Тамара вновь обратилась к нему в стихах: «Вспоминаю любовь свою детскую / Ты мне письма писал молоком, / Чтобы злая овчарка немецкая / Не смогла разобраться ни в чем. // Что случилось с тобой? Я не знаю: / Иль погиб, иль остался ты жив? / Только с грустью весной вспоминаю – / Нежной дружбы прекрасный мотив»

Тема детской неразделенной любви и одиночества – лейтмотив и знаменитого дневника немецкой еврейской девочки Анны Франк из Амстердама. Просто поразительно, сколько удивительных совпадений между этими двумя дневниками и их авторами!

В июне 1942 года, когда Анна принялась за свой, обеим девочкам было по 13 лет. Обе спасались от гестапо или СС в тайниках (Анну схватили, и, в конце концов, она погибла в привилегированном концлагере, а Тамару не схватили, и она уцелела), обе вспоминали в дневниках о погибшей, наверное, подруге и очень совестились, обе очень хорошо учились и много читали, обе ссорились с мамами и даже дневники свои писали обе классными ручками, подаренными, каждой – отцом, на день рождения.

Дневник Анны Франк начинается 12 июня 1942 года и заканчивается 4 августа 1944 года, а дневник Тамары Лазерсон – начинается 13 сентября 1942-го (несохранившаяся его часть – и вовсе в 1941-го) и кончается аж в 1946 году.

«Дневнику Анны Франк» суждено было стать своего рода логотипом Холокоста, символом глобальной трагедии, пропущенной через переживания маленькой девочки. Тем поразительнее в этом дневнике то, что добрая его половина – начиная примерно с середины 1943 года и до середины 1944 года, – почти что отрешена от Холокоста, свободна от его бремени и коннотаций.

Природа берет свое, и прежде всего – это дневник вслушивающейся в себя чуткой девочки периода полового созревания, то есть сугубо личный документ (отчего ее отец при публикации и испытывал огромные трудности и даже подвергал печатный текст цензуре) и уже во вторую очередь – историческое свидетельство.

Анна Франк с самого начала обращается к своему дневнику, как к живому существу, призванному стать ее alter ego и заменить ей друга, с которым она – в своем навязанном в укрытии одиночестве – могла бы состоять в диалоге. Очень скоро это перестало ее удовлетворять, и она перешла к вымышленному адресату, подменяющему собой дневник, – к «Китти», антропоморфной версии «друга-дневника». Тем самым она как бы вступила в литературную игру и начала лепить литературное произведение определенного жанра, все более и более удаляясь от органического жанра дневника.

Многих персонажей дневника, своих соседей, например, Анна дает под вымышленными именами, и это дань не только конспирации. Она не устояла перед соблазном охудожествления, и недаром у дневника появились свои «редакции», над которыми автор специально «работала».

Да и постоянного дневникового горения, зуда каждодневных записей у нее решительно нет. Вот их коротенький календарь: в 1942 году, начиная с 12 июня, – всего шесть записей[274], или меньше одной в месяц, в 1943 году – пять[275], или меньше одной в два месяца и в 1944 году, вплоть до 4 августа, – 14 записей[276], или по полторы в месяц.