Часть узников Каунасского гетто при его ликвидации спряталась в опустевших зданиях, и для их выявления или уничтожения начались поджоги и подрывы зданий: единственным уцелевшим зданием была тюрьма. Около 1000 евреев погибли, но 300–400 узников спаслись. Пожары продолжались до 29 июля, а 1 августа Каунас освободила Красная армия. Регистрация уцелевших зафиксировала 634 еврея.
До войны, напомним, их в Каунасе было не менее 33 тысяч.
3
Без тени преувеличения: 13—15-летняя девочка – настоящий хронист Каунасского гетто! Многие исторические свидетельства «Дневника Тамары» и ее автокомментарии (в тексте, в предисловии, в очерках) поистине уникальны. Не сомневаюсь, что сообщаемым ею фактам еще предстоит отразиться в будущих обобщениях.
В нынешних, например, я не нашел сведений о покушении Наума Мекка на коменданта 16 ноября 1942 года и о его публичной казни через два дня (зрелище виселицы и «живой» смерти глубоко поразили тогда Тамару: с той поры размышления о жизни и смерти, о хрупкости первой и о неотвратимости второй – постоянный мотив ее дневника).
Ценные подробности сообщает она и о своем «соседе» – композиторе Эдвине Гайсте, одном из наиболее известных узников Каунасского гетто. Не выдержав разлуки с любимой женой, он попросился обратно к ней – в гетто, и судьбе было угодно, чтобы 3 декабря 1942 года их поселили именно в доме на Гриняус, 7, где жили Лазерсоны. Имя Гайста не раз встречается на страницах дневника: и то, как он и его муза выведены в очерке Тамары «Сара, Ганс и гестапо», выглядит во многом достовернее, нежели в заметках о музыканте, дружно указывающих, например, в качестве даты его смерти 10 декабря 1942 года. В свете дневников Тамары ее следует отодвинуть на самый конец месяца и года.
Крайне интересно сообщение о «лжекараимстве» (семьи Румшисских) как средстве спасения от общей гибели (не сработало). Этот нечастый способ практиковался именно в Литве, где караимов было даже больше, чем в Крыму. Или о мобилизации литовского и польского гражданского населения Каунаса – очевидно, что на принудительные работы в Германию: эта кампания живо напомнила ей о советских депортациях из Литвы в 1941 году[269].
Не лежат на поверхности и сведения о депортации трехсот каунасских евреев в Ригу во второй половине октября 1942 года. Евреи уже хорошо понимали, что разница между депортацией и экзекуцией была условной и уж во всяком случае временно2й, что депортация – это отложенная экзекуция: «Так уезжают люди из жизни и, как овечки, все еще с надеждой, въезжают в ворота смерти…» (30.11.1943).
Тамара неоднократно упоминает «отправку в Ригу», точнее, преломление слухов о ней. Сам по себе слух об этом (впервые – 13.10.1942) никаких страхов в себе не нес, потому что предстоящая депортация в Ригу была уже не первой[270]. Но добровольцев было недостаточно, не говоря уже о доверии к немецким обещаниям, и людей начали буквально ловить на улицах, нагнетая страх и панику (17.10.1942).
Опасаясь облав, люди перестали выходить на работу. С каждым днем положение только ухудшалось: «Тревожные дни. Опять оханье, плач. Опять разделяют семьи, отделяют мужчин от женщин. Прямо страшно, что здесь творится. Мы живем недалеко от кутузки, откуда раздаются душераздирающие крики младенцев. Никто из отправляемых в Ригу не надеется возвратиться, так же как и мы не надеемся когда-либо их увидеть. Однако нужного числа людей (300) все еще нет. Дело в том, что многих освобождают по протекции, а на их место ищут других. (Сказка без конца)» (18.10.1942).
Запись за 19 октября 1942 года четко показывает новое качество в сознании обитателей гетто: словосочетание «отправка в Ригу» здесь впервые вытесняется одним-единственным словом: «Рига», – и этим лингвистическим интегралом выражено очень многое. Все уже воспринимают отправку в Ригу не иначе как смертельную западню, а тех, кто попадет в роковые «триста» депортируемых, – как отдаваемые на заклание жертвы. Каждый стремится избежать этой участи и каждый что-то уже предпринял для этого, одновременно обрабатывая свою совесть на тот случай, если преуспеет в хлопотах.
«Рига» как аббревиатура всей акции (22.10.1941 она взята в кавычки и в дневнике) стала страшной угрозой, от которой сердце уходит в пятки и от которой хочется как можно скорей отрешиться: «Каждую ночь новые облавы – все из-за Риги. Большинство семей забирают вместе с младенцами и стариками. Ах, чтобы, наконец, уехала эта Рига. Уже и проверка у ворот стала очень строгой. Ничего не дают пронести, всех пугают Ригой. Поэтому в бригады идут мало людей. В нашей бригаде вместо 100 сегодня было лишь 20 женщин» (19.10.1942).
В следующей записи – откровенное сообщение о готовности всех вздохнуть с облегчением после того, когда «рижан» увезут (своего рода самопримирение с совестью из-за того, что ты здесь, а они там): «Наконец-то завтра отправляют «Ригу». Все вздохнули с облегчением» (22.10.1942).
И вот «Риги» уже действительно нет в гетто: «В гетто паника утихла – «Уехала Рига». Снова сможем некоторое время спокойно пожить, пока опять что-нибудь не произойдет» (23.10.1942).
«Рига», однако, не уехала сама, «Ригу» насильственно увезли – и не известно, на работу ли, расправу или смерть. А оставшиеся, правда, смогут еще некоторое время «спокойно пожить», постепенно и вовсе вытравляя из сознания страшную память о «Риге». И чем, в сущности, это отличается от универсального блатного закона: «Умри ты сегодня, а я завтра»?
Маленькая девочка невольно заглянула на дно взрослого человеческого сознания и – невольно – запротоколировала жестокий рост эгоистического кристалла – на самой грани жизни и смерти. Она не отшатнулась и не ужаснулась увиденному только лишь потому, что не могла его осознать.
Ее старший брат, столкнувшись с тем же самым, тоже зафиксировал эту же бездну, но успел устыдиться и поймать себя на этом стыде – словно сделал себе прививку от подлости. Вот цитата из его описания «Большой акции» 28 октября 1941 года:
«Доносился крик. Я заметил, как к нашим рядам прибилась женщина с двумя детьми на руках. Видимо, она удачно перебежала и теперь кротко улыбалась спасенному сокровищу.
Шел разговор о том, что полиция гетто старается помочь людям попасть на хорошую сторону. Не слишком ли много людей окажется на “хорошей стороне” и не возьмутся ли за нас вторично? Господи, какие это жуткие мысли! В какое ничтожество можно превратиться в часы таких испытаний, когда ты молод, неопытен и не знаешь жизни».
28 октября 1942 года, первую в годовщину тех событий, отозвалась на них и враз повзрослевшая за предыдущие недели Тамара: «Годовщина[271]. Нет! Не верится, что так скоро, словно мгновение ока, может промчаться год. Печальная годовщина. Но нельзя жаловаться. Я почти рада, что все это было в прошлом году, что уже произошло то, что должно было произойти. Правда, мы не можем знать, что ждет нас в будущем, но об этом лучше не думать, братцы. Пусть свершится то, что неизбежно, а пока мы довольны куском сухого хлеба и теплой кроватью. Ко дню годовщины сочинила стихотворение “28 Октября”».
В субботний день 1 января нового 1944 года она, собрав все известные ей лично преступления гитлеровцев в кулак, обрушилась на только что завершившийся Старый год с гневной и обличительной отповедью:
«Первое января – новая страница в нашей жизни. Рассвело новогоднее утро. Завершилась летопись старого года, заполненная страданиями и слезами. Перевернута последняя страница, полная горя. Все жестокие события, вся пролитая кровь невинно загубленных жертв – все в ней отмечено и Тебе, 1943-й год, придется ответить перед судом Божьим и выдать виновных. На страницах истории будешь Ты, 1943-й, отмечен как самый кровавый и жестокий год для еврейского народа. Что хорошего принес Ты? Ничего, ничего! Зато плохого так много! Уже с самого начала Твоей власти, еще при царствовании молоденького января, какие акции совершал в Вильнюсе? А? Признайся! Что с Гайстами сделал? А когда вывозили людей в Кедайняй? Скажи! Когда продавали русских детей? Когда отправляли в Кайшядорис, разрывая семьи пополам? А страшная черная туча “казернирунг”, которая – то приближаясь, то удаляясь, – только издевалась над бедными страдающими людьми. Когда погиб Савицкас? Вспомни, 26 октября – самый страшный день изо всех дней, за этот один день будь Ты проклят! Три тысячи людей были вырваны из гетто и отправлены куда-то в холод и грязь в чужой Эстонский край. Сироты! Последние искры большого костра! Они гниют далеко от семей, братьев, друзей! Из наших “иргуним” ты вырвал многих нужных, дорогих друзей, товарищей по общей идее. Опять в Марьямполе 300 человек. За Гекке тоже Тебя надо “благодарить” и за два акта “казернирунг”?» (1.1.1944).
